Глава XXII. ПРИ СВЕЧАХ
 Машина, с ровным гудением летя высоко над землей, несла Маргариту в Москву. В полудреме ей вспомнился темный берег реки, который она, наверное, никогда больше не увидит. После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому ее везут, но это ее не пугало. Надежда на то, что там ей удастся увидеть снова своего мастера, делала ее бесстрашной. Но летели они недолго. Грач посадил машину где-то в районе Дорогомилова, где и высадил Маргариту вместе со щеткой. Из-за одного из надгробий вышел Азазелло. Жестом пригласив Маргариту сесть на щетку, он сам вскочил на длинную рапиру, и через несколько секунд оба были у дома № 302-бис на Садовой улице.
Неся под мышкой щетку и рапиру, они вошли в подворотню. Там томился человек в кепке и высоких сапогах, очевидно, кого-то поджидавший. Шаги Маргариты и Азазелло были бесшумны, и все же человек дернулся и хмуро оглянулся. Второй, удивительно похожий на первого, стоял у шестого подъезда. И снова та же история. Когда же дверь открылась и захлопнулась, он бросился следом за невидимыми вошедшими, заглянул в подъезд, но безрезультатно. Третий, точная копия первого и второго, дежурил на площадке третьего этажа. От его крепкой папиросы Маргарита закашляла, проходя мимо. Курящий подскочил со скамейки, на которой сидел, стал беспокойно оглядываться, посмотрел вниз через перила. Азазелло бесшумно открыл дверь квартиры.
Они оказались в кромешной тьме. Но вот вдали замигал и стал приближаться слабый огонек. Они стали подниматься по широким ступеням, все выше и выше. Было удивительно, как в передней обыкновенной московской квартиры поместилась эта бесконечная лестница. Но вот они уже стоят на площадке. При свете огонька Маргарита увидела Коровьева. Внешность его несколько изменилась. Пенсне заменил монокль, правда, тоже треснувший. Усы на наглом лице были подвиты и напомажены, и он был во фраке. Коровьев, он же Фагот, пригласил Маргариту следовать за ним. Азазелло пропал.
“Удивительно странный вечер, — думала Маргарита, — я всего ожидала, но только не этого! Электричество, что ли, у них потухло? Но самое поразительное — размеры этого помещения. Каким образом все это может втиснуться в московскую квартиру? Просто-напросто никак не может”. Даже в темноте Маргарита поняла, что находится в совершенно необъятной зале с колоннадой. Коровьев пояснил, что мессир просто не любит электрического света, и он будет дан в последний момент. И вот тогда уж недостатка в нем не будет. А тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных размеров.
Ежегодно мессир дает один бал. Он называется весенним балом полнолуния, или балом ста королей. Мессир холост, но нужна хозяйка... Коровьев продолжал объяснения... По традиции, хозяйка бала, во-первых, должна непременно носить имя Маргарита, а во-вторых, она должна быть местной уроженкой. В Москве обнаружилась сто двадцать одна Маргарита, но ни одна не подошла. “Короче! — вскричал Коровьев, — совсем коротко, вы не откажетесь принять на себя эту обязанность?” — “Не откажусь”, — твердо ответила Маргарита.
Они пошли между колоннами и оказались в другом зале, где слышались какие-то шорохи и сильно пахло лимоном. Что-то задело Маргариту по голове. Коровьев успокоил ее — это просто бальные ухищрения Бегемота. Коровьев советует Маргарите никогда и ничего не бояться. Бал будет пышный. Будут лица, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. “Но как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно. Да и притом вы сами — королевской крови”. Это было полной неожиданностью для Маргариты. Но Коровьев объяснил, что она приходится дальней правнучкой одной французской королевы, жившей в шестнадцатом веке.
Под темной дверью виднелась полоска света. Коровьев тихо стукнул. У Маргариты застучали зубы, по спине прошел озноб. В комнате она увидела широкую дубовую кровать с грязными простынями и подушками. На столике у кровати горело семь толстых восковых свечей в канделябре. И еще там помещалась большая шахматная доска. На вытертом коврике стояла низенькая скамеечка. Был еще один стол с канделябром и какой-то золотой чашей. Пахло серой и смолой. 

Маргарита сразу заметила Азазелло, стоящего теперь уже во фраке у спинки кровати. Нагая ведьма, та самая Гелла, что так смущала буфетчика Варьете, сидела на коврике на полу у кровати, помешивая в кастрюле что-то, от чего валил серный пар. Маргарита не отрывала глаз от постели, где сидел тот, кого еще совсем недавно бедный Иван на Патриарших убеждал в том, что дьявола не существует. Этот несуществующий и сидел на кровати.
“Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотой искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый — пустой и черный, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней. Лицо Воланда было скошено насторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Волан-да как будто бы навеки сжег загар”.
Воланд, в длинной ночной рубашке, грязной и заплатанной на левом плече, раскинулся на постели, вытянув одну ногу на скамеечку. Колено этой темной ноги Гелла натирала какой-то дымящейся мазью. Несколько секунд длилось молчание. Наконец Воланд, улыбнувшись, поздоровался с ней. Его голос был так низок, что на некоторых словах давал оттяжку в хрип. Он взял с постели длинную шпагу и, наклонившись, пошуровал ею под кроватью. “Вылезай! Партия отменяется. Прибыла гостья”. “Ни в каком случае”, — тревожно свистнул по-суфлерски над ухом Маргариты Коровьем. “Ни в каком случае...” — начала Маргарита. “Мессир...” — дохнул Коровьев в ухо. “Ни в каком случае, мессир... я умоляю вас не прерывать партии. Я полагаю, что шахматные журналы заплатили бы недурные деньги, если б имели возможность ее напечатать”. Азазелло одобрительно крякнул, а Воланд, внимательно поглядев на Маргариту, заметил как бы про себя: “Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!” Он поманил к себе Маргариту, положил горячую руку на ее плечо и посадил на кровать рядом с собой. И снова наклонился к краю кровати: “Вылезай, окаянный ганс!” Кот ответил, что никак не найдет коня. Наконец он появился. “Стоящий на задних лапах и выпачканный пылью кот тем временем раскланивался перед Маргаритой. Теперь на шее у кота оказался белый фрачный галстук бантиком, а на груди перламутровый дамский бинокль на ремешке. Кроме того, усы кота были вызолочены”. Воланд представил свою свиту, умолк и стал поворачивать стоящий рядом глобус, сделанный столь искусно, что синие океаны на нем шевелились, а шапка на полюсе лежала как настоящая, ледяная и снежная. Продолжается шахматная партия, Бегемот всячески старается смухлевать, но в конце концов сдается. Воланд жалуется на боль в ноге. Говорят, что это ревматизм. А ему надо идти на бал. Маргарита предлагает свои услуги — начинает втирать горячую, как лава, жижу в колено Воланда. Как бы между прочим Воланд спрашивает у Маргариты, может, есть у нее какая-нибудь печаль, отравляющая душу, тоска? “Нет, мессир, ничего этого нет, — ответила умница Маргарита, — а теперь, когда я у вас, я чувствую себя совсем хорошо”. Заметив, что Маргарита поглядывает на странный глобус, Воланд показал ей, как на одном кусочке земли вспыхивает огонь. Там началась война. Маргарита наклонилась к глобусу и увидела, как рушится здание, заметила лежавшую на земле маленькую женскую фигурку и рядом с ней, в луже крови, маленького ребенка. “Работа Абадонны безукоризненна”, — с улыбкой сказал Воланд. “На чьей он стороне?” — спросила Маргарита. Воланд ответил, что Абадонна беспристрастен и равно сочувствует обеим сражающимся сторонам, вследствие чего и результаты для обеих сторон всегда бывают одинаковы.
Азазелло сообщил, что появились двое посторонних, красавица, которая хнычет и умоляет, чтобы ее оставили при госпоже, и ее боров.
“Это Наташа!” — воскликнула Маргарита. Наташу решено было впустить, а борова отправить к поварам — пусть посидит с ними.
Полночь приближалась. Воланд посоветовал Маргарите не теряться и ничего не бояться. Ничего не пить, кроме воды.

Глава XXIII. ВЕЛИКИЙ БАЛ У САТАНЫ
Три бесконечных часа нагая Маргарита, с алмазом в волосах и висевшим на шее тяжелым в овальной раме изображением черного пуделя на тяжелой цепи, которое очень мешало, омытая в крови, а потом в розовом масле, простояла на площадке во главе широкой лестницы, поставив правую, согнутую в колене ногу на бархатную подушку и опираясь, когда сил уже больше не было, одною рукою на низкую аметистовую колонку. Рядом с ней стояли в парадных позах Коровьев и Азазелло. У левой ноги был Бегемот. Из громадного камина падали и сыпались гробы, виселицы, скелеты, мгновенно превращаясь в развеселых дам и кавалеров. И все они устремлялись вверх по ступеням приветствовать королеву. Она же не имела права оставить без улыбки, приветствия или комплимента ни единого. Лестница была полна. И вдруг среди веселых лиц Маргарита заметила одно с неизбывной тоской в глазах. Коровьев, заговаривая порой с Маргаритой, пользуясь окружающим шумом, рассказал ей, что эта женщина, Фрида, была когда-то обманута хозяином кафе, где служила, родила от него ребенка и задушила его платком, зная, что его нечем будет кормить, — так она сказала на суде. И вот с тех пор каждое утро, проснувшись, она видит перед собой этот платок.
Бал гремел. Били фонтаны шампанского, в которых плескались веселые дамы, играли оркестры. Время шло, острая боль пронзила правую руку Маргариты. Наихудшие страдания ей причиняло правое колено, которое целовал каждый из подходящих гостей. Оно распухло и посинело, хотя Наташа несколько раз натирала его чем-то душистым. В конце третьего часа Маргарита глянула вниз совершенно безнадежными глазами и радостно вздрогнула: поток гостей редел. Наконец лестница опустела. Маргарите надо было теперь облететь все залы, чтобы гости чувствовали ее внимание. Она уже почти ничего не соображала. “Последний выход, — прошептал ей озабоченно Коровьев, — и мы свободны”.
Она в сопровождении Коровьева снова оказалась в бальном зале, но гости уже не танцевали, а несметной толпой теснились между колоннами, оставив свободной середину зала. Маргарита с чьей-то помощью поднялась на возвышение, появившееся посередине этого пустого пространства. Она услышала вдруг, что бьет полночь, хотя была уже глубокая ночь. С последним ударом таинственных часов все замолкли. Маргарита увидела Воланда. Он шел в окружении Абадонны, Азазелло и еще нескольких похожих на Аба-донну. Маргариту поразило, что Воланд вышел в том самом виде, в каком был в спальне. На шпагу он опирался как на трость. Воланд остановился, и тут же перед ним оказался Азазелло с блюдом в руках, и на блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами.
— Михаил Александрович, — негромко обратился Воланд к голове, и веки убитого приподнялись. — Все сбылось, не правда ли? Голова отрезана женщиной, заседание не состоялось, и я живу в вашей квартире. Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие.
И вскоре Маргарита увидела на блюде желтоватый, с изумрудными глазами и жемчужными зубами, череп. Крышка черепа откинулась на шарнире.
— Сию секунду, мессир, — сказал Коровьев, заметив вопросительный взгляд Воланда. — Да вот и он. — А, милейший барон Майгель, — приветливо улыбаясь, обратился Во-ланд к гостю, — я счастлив рекомендовать вам, — Воланд обвел глазами гостей, — почтеннейшего барона Майгеля, служащего Зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы.
Маргарита замерла. Она узнала этого Майгеля, несколько раз сталкивалась с ним в театрах Москвы и в ресторанах. “Он, стало быть, что ли, тоже умер?” — подумала Маргарита. Но дело вскоре разъяснилось. По словам Воланда, Майгель позвонил ему сразу же по прибытии и предложил свои услуги. Вот он и пригласил его сюда. Воланд продолжал говорить. Широко ходят слухи о чрезвычайной любознательности барона, его называют даже наушником и шпионом. И еще говорят, что его поведение приведет его так или иначе к печальному концу не далее чем через месяц. И поскольку Майгель сам напросился в гости к Воланду, он решил избавить барона от месячного томительного ожидания. Майгель стал бледнее, чем даже Аба-донна, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на мгновение снял свои очки. Что-то сверкнуло в руках Азазелло, а Майгель стал падать навзничь. Кровь хлынула в подставленную Коровье-вым чашу, и тот передал ее Воланду. А барон лежал на полу мертвый. “Я пью ваше здоровье, господа, — негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами”. В один миг все изменилось. Вместо заплатанной рубахи и стоптанных туфель на Воланде оказалась черная хламида со стальной шпагой на бедре. Он поднес чашу Маргарите и приказал: “Пей!” Маргариту зашатало, чаша была уже у ее губ, но чьи-то голоса шепнули ей в оба уха, что не надо бояться, кровь давно уже ушла в землю, а на месте, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья. Маргарита с закрытыми глазами сделала глоток, и сладкий ток побежал по ее жилам. Ей послышались крики петухов. Бесчисленные гости стали рассыпаться в прах. Угасли огни, исчезли фонтаны. Осталось то, что было прежде, — скромная гостиная юве-лирши, и в нее вошла Маргарита.

Глава XXIV. ИЗВЛЕЧЕНИЕ МАСТЕРА
В спальне Воланда все было как до бала. Воланд сидел на постели, на столе накрывали ужин. Маргарита еле стояла на ногах, Воланд поманил ее к себе и показал, чтобы она села рядом.
— Ну что, вас очень измучили? — спросил Воланд.
— О нет, мессир, — ответила Маргарита, но чуть слышно. Маргариту заставили выпить какой-то напиток, и ей стало легче. Она
почувствовала волчий голод. Но ужин был уже готов. Маргарита видела, идя сюда, сторожащих квартиру людей. “А вот интересно, если нас придут арестовывать?” — Коровьев ответил, что придут непременно, только ничего интересного не будет.
Ужин шел весело. Маргарите никуда не хотелось уходить отсюда, но, по ее расчетам, было уже часов шесть утра. “Пожалуй, мне пора... Поздно”, — сказала она Воланду. Нагота вдруг стала стеснять ее, и ей накинули на плечи халат Воланда. Маргарита вопросительно посмотрела на него. Ее душила тоска. Она чувствовала себя обманутой. Судя по всему, никто и не собирался предлагать ей никакой награды за то, что она сделала. А ведь идти ей просто некуда. В особняк она не вернется. Может, попросить самой? Нет, ни за что! “Всего хорошего, мессир”, —сказала она, решив, что как только дойдет до реки, утопится. И вдруг Воланд повелительным тоном приказал ей сесть. “Может быть, что-нибудь хотите сказать на прощанье?” — спросил он. “Нет, ничего, мессир, — с гордостью ответила Маргарита. — Я ничуть не устала и очень веселилась на балу. Так что, если б он и продолжался еще, я охотно бы предоставила мое колено, чтобы к нему прикладывались тысячи висельников и убийц”. В глазах Маргариты стояли слезы. “Верно! Вы совершенно правы! — гулко и страшно прокричал Воланд, — так и надо! Мы вас испытывали. Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут! Садитесь, гордая женщина!” Чего же она желает за то, что была у него хозяйкой? За то, что провела бал нагой? Во что она ценит свое колено? Пусть скажет без стеснения, потому что это предлагает он сам, Воланд. У Маргариты перехватило дух. Она уже готова была сказать заветные слова, но тут в ушах прозвучало: “Фрида! Меня зовут Фрида!” И Маргарита, заикаясь, спросила, действительно ли она может попросить только об одной вещи. Воланд подтвердил. Маргарита вздохнула и сказала о Фриде — чтобы ей больше не подавали платок, которым он удушила своего ребенка. Ведь она обещала ей. Фрида ждет, верит в мощь Маргариты. Воланд заявил, что это не по его ведомству — Маргарита обещала, пусть сама и сделает. “Фрида!” — пронзительно крикнула Маргарита. Растрепанная, нагая, с исступленными глазами женщина вбежала в комнату и простерла руки к Маргарите, а она сказала величественно, что ее прощают и платка подавать больше не будут. “Будем считать, что это не в счет, — сказал Воланд, — я ведь ничего не сделал. Что вы хотите для себя?” Маргарита потребовала, чтобы ей сейчас же, сию секунду вернули ее любовника, мастера. И он появился — в халате, туфлях и черной шапочке. Небритое лицо его дергалось гримасой, он сумасшедше-пугливо косился на огни свечей. Маргарита бросилась к нему и долго сдерживаемые слезы теперь бежали ручьями по ее лицу. “Не плачь, не терзай меня. Я тяжко болен... Мне страшно, Марго! У меня опять начались галлюцинации”. Мастера посадили на стул, а Маргарита бросилась на колени, прижалась к боку больного и так затихла. Больной уставился глазами в землю. *Да, — сказал Воланд, — его хорошо отделали”. Мастера заставили выпить какое-то снадобье. После второго стакана его глаза стали живыми и осмысленными. Он сообщил, что прибыл сюда из психиатрической лечебницы. И он знает, у кого находится, потому что его соседом в сумасшедшем доме был Иван Бездомный. Воланд поинтересовался, почему Маргарита называет его мастером. “Она слишком высокого мнения о том романе, который я написал”. — “О чем роман?” — “Роман о Понтии Пилате”. Воланд рассмеялся — ну и тема! Он попросил посмотреть роман. Но мастер сжег его в печке. “Простите, не поверю, — сказал Воланд, — этого быть не может. Рукописи не горят. — Он повернулся к Бегемоту: — Ну-ка, Бегемот, дай сюда роман”. Взволнованному мастеру дали выпить еще один стакан. “Ну, Маргарита, — опять вступил в разговор Воланд, — говорите же все, что вам нужно?” Маргарита начала шептаться о чем-то с мастером. Но тот ничего больше в жизни не хотел. Только видеть ее. И все равно советует ей бросить его, она пропадет с ним. Нет, она его ни за что не бросит. “Прошу опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, — обратилась она к Воланду, — и чтобы лампа загорелась, и чтобы все стало, как было”. Тут мастер засмеялся: в этом подвале уже давно живетдругой человек, и вообще не бывает так, чтобы все стало, как было. Но оказалось, что бывает и так. С потолка обрушился на пол растерянный и полубезумный гражданин в нижнем белье, но почему-то с чемоданом в руках и в кепке. Это был Алоизий Могарыч, бывший “друг” мастера. Это он написал на него донос. Его метнули, словно ядро, из окна. Домовую книгу, естественно, поменяли, а у мастера и Маргариты появились документы. Внезапно вбежавшая в дверь Наташа стала умолять Маргариту, чтобы ее оставили ведьмой, она уже и поклонника присмотрела. Воланд был не против. И тут же место Наташи занял Николай Иванович. Он потребовал справку о том, где провел ночь. И тут же голая Гелла уже сидела за машинкой, а кот диктовал ей: “Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен в качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку! В скобке пиши “Боров”. Подпись — Бегемот”. Он тиснул на бумаге печать “уплочено”, и Николай Иванович бесследно исчез, а на его месте появился новый посетитель. “Это еще кто?” — брезгливо спросил Воланд. Варенуха — а это был он — просил освободить его от обязанностей вампира. Его поругали и простили. Воланд попросил оставить его с Маргаритой и мастером. Он говорит с мастером о его будущем, о его планах. Но у того нет больше никаких мечтаний, ничто его не интересует, кроме Маргариты. Его сломали, и он хочет в подвал. А его роман? Он ненавистен автору, этот роман, слишком много он испытал из-за него. Маргарита заступается за мастера. Но ведь им грозит нищета. “А вам скажу, — улыбнулся Воланд мастеру, — что ваш роман вам принесет еще сюрпризы. Ну, желаю вам счастья”. Через час в подвале маленького домика в одном из арбатских переулков, в первой комнате, где было все так же, как до страшной осенней ночи прошлого года, Маргарита сидела за столом под лампой с абажуром и тихо плакала от потрясения и счастья. Обугленная тетрадь лежала перед ней, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. В соседней комнате спал на диване мастер, укрытый больничным халатом. Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради и нашла то место, что перечитывала перед свиданием с Аза-зелло под Кремлевской стеной: “Тьма, пришедшая со Средиземного моря...”

Глава XXV. КАК ПРОКУРАТОР ПЫТАЛСЯ СПАСТИ ИУДУ ИЗ КИРИАФА
“Тьма, пришедшая со Средиземного мора, накрыла ненавидимый прокуратором город... Пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете...” Странная туча пришла со стороны моря — она лишь извергала молнии, но не давала дождя.
Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. Прокуратор лежал на ложе под колоннами у низкого небольшого.столика, уставленного яствами и вином в кувшинах. Он ждал. Наконец услышал он долгожданные шаги и шлепанье на лестнице, ведущей к верхней площадке сада. Появился человек в капюшоне, совершенно мокрый, в облепившем тело плаще. Прокуратор предложил ему переодеться. “Я слушаю приказания прокуратора”, — сказал пришедший, подходя вскоре к столу. Тот предложил ему сначала поесть и отдохнуть. Разговор будет потом. “Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым... лицом... Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера... глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал под прикрытыми... как будто припухшими веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство... Но по временам, совершенно изгоняя поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость прокуратора широко открывал веки и взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор... Это продолжалось одно мгновение, после чего веки опять опускались...” Разговор касается положения в Ершалаиме, где беспорядков не наблюдается. Говорят о Варе, освобожденном от казни. Прокуратор спрашивает о казни. Оказывается, Га-Ноцри отказался выпить напиток перед казнью. “Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь”, — сообщает пришедший. “Кого?” — глухо спросил Пилат. “Этого, игемон, он не сказал... Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость”. Прокуратор приказывает немедленно убрать тела всех трех казненных и похоронить, чтобы о них не было ни слуху ни духу. Заведующий тайной службой при прокураторе Иудеи, а пришедший был именно им, поднялся, чтобы отправиться в дорогу. Пилат задерживает его. У него есть еще одно дело... дело Иуды из Кириафа. Гость послал прокуратору свой взгляд и тут же угасил его. Прокуратор слыхал, что Иуда получил деньги за то, что радушно принял у себя безумного философа. “Получит”, — поправил Пилата начальник тайной службы. Сколько получит, никто не знает, даже он. Иуду сегодня вызывают во дворец Каифы. Иуда еще совсем молодой человек, очень красивый и больше всего на свете любит деньги. Работает в меняльной лавке у одного из своих родственников. Прокуратор оглянулся, нет ли еще кого на балконе, потом сказал тихо: “Я получил сегодня сведения о том, что его зарежут этой ночью. Кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: “Возвращаю проклятые деньги!” Начальник тайной службы возражает — сделать это очень трудно, да еще за одну ночь. Прокуратор настаивает, что его непременно зарежут сегодня, у него предчувствие. Гость собирается уходить. “Ах да, я ведь совсем и забыл! — останавливает его Пилат. — Ведь я вам должен!.. При въезде моем в Ершалаим... толпа нищих... я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас”. Пилат вынул из-под лежащего на кресле сзади плаща кожаный мешок и протянул его гостю. На прощанье он напоминает снова, что ждет доклада о погребении и по делу Иуды сегодня же ночью. Пусть его будят в любое время. 

Глава XXVI. ПОГРЕБЕНИЕ
На прокуратора снова напала тоска. Он все силился понять причину своих душевных мучений. На самом деле он понял ее, но старался себя обмануть. Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил и старается теперь хоть как-то исправить упущенное мелкими и ничтожными и, главное, запоздалыми действиями. Обман же самого себя заключался в том, что прокуратор старался внушить себе, что эти, теперешние действия не менее важны, чем утренний приговор. Он позвал своего пса по кличке Банга, и тот, словно чувствуя мучения хозяина, положил передние лапы и голову на колени прокуратору. Гость прокуратора был очень занят. Сначала он пошел в казармы, где находилась тайная стража прокуратора, которой командовал начальник, тайной службы, и вскоре из их ворот выехали три повозки и направились к Лысой горе. Гость прокуратора переоделся между тем в темный поношенный хитон. Через некоторое время его можно было видеть в непосредственной близости от великого храма. Затем он появился верхом на муле в Нижнем Городе. Здесь он вошел в одну калитку, где поговорил с молодой женщиной. Далее его путь неизвестен.
Низа, как звали женщину, тут же начала переодеваться и как тень выскользнула из дома. В это время из другого переулка в Нижнем Городе вышел молодой человек в праздничной по случаю Пасхи одежде и бодро направился к дворцу Каифы. Через некоторое время он вошел в ворота, а вскоре покинул дворец. После этого он пошел еще бодрее, еще радостнее. И вдруг в толпе его обогнала как бы танцующей походкой идущая легкая женщина в черном покрывале. Обгоняя молодого красавца, она на мгновение откинула покрывало повыше, метнула взгляд в сторону молодого человека и ускорила шаг. Молодой человек узнал ее и позвал: “Низа! Куда ты идешь? Ведь мы же условились. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...” Низа заявила, что ей стало скучно и она идет за город. Она позволила Иуде сопровождать ее, только на отдалении. Они встретятся в масличном имении, в Гексимании, за Кедроном. Она будет ждать его в гроте.
Недалеко от грота, вместо Низы, на дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура и что-то блеснуло у нее в руке. Второй преградил ему путь. “Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь”. — “Тридцать тетрадрахм! Вот деньги, берите!” Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. Потом они убили его. Тогда третий показался на дороге — в плаще с капюшоном. Он приказал торопиться. Убийцы быстро упаковали кошель вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой. Второй сунул сверток за пазуху, и оба бросились с дороги в стороны. Третий присел на корточки и рассмотрел убитого. После этого он вышел на берег Кедрона, где стояли в потоке две лошали и человек возле них. Всадники медленно пошли в потоке, дотом выбрались на ершалаимс-кий берег. Тут коновод ускакал, а человек в капюшоне остановил лошадь, вывернул наизнанку свой плащ, вынул из-под него плоский шлем и надел его. Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на бедре. Он беспрепятственно въехал в южные ворота Ершалаима.
Город был залит праздничными огнями. Над храмом пылало гигантское пятисвечие. Всадник, насвистывая, направлялся к Антониевой башне. Дворец Великого Ирода был тих. Прокуратор велел приготовить постель на балконе. Примерно в полночь сон сжалился наконец над игемоном. Он лег, и рядом с ним лег Банга, голова к голове. Ложе было в полутьме, но от ступеней крыльца к постели тянулась лунная дорожка. И вот, игемону снится, что он идет вверх по этой дорожке в сопровождении Банги, а рядом с ним — бродячий философ. Они о чем-то спорят, а совершенная казнь, конечно же, чистое недоразумение — ведь вот же он, живой, это философ, выдумавший такую невероятную вещь вроде того, что люди добрые. Страшно даже подумать, что такого человека могут казнить. Казни не было! Вот почему так' хорошо идти по этой лунной дорожке. Иешуа считает, что трусость — один из самых страшных пороков. Нет, философ, тебе возражаю: это самый страшный порок. Не трусил же прокуратор во время сражения. Но неужели вы допускаете, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи? “Да, да”, — всхлипывал во сне Пилат. Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти его от казни! “Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне философ-бродяга. — Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя”. — “Да, уж ты не забудь, помяни меня”, — просил во сне Пилат.
Пробуждение игемона было ужасно. Первое, что он вспомнил, это что казнь бьтла. Явился начальник тайной стражи. Он тихо сказал: “Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали”. Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями. “Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника. Кровь на этом мешке — кровь Иуды из Кириафа”. “Сколько там, интересно?” —спросил Пилат. “Тридцать тетрадрахм”. Прокуратор усмехнулся: “Мало”. Афраний собирается искать труп в Гефсиманском саду, он наверняка убит где-то под Ершалаимом. Иуда, судя по всему, собирался спрятать свои деньги в укромном месте. Прокуратор не станет отдавать Афрания под суд — он сделал все, что мог. Сыщиков, которые за Иудой следили и потеряли, наказать, но не очень строго.
Кстати, на вопрос Афранпя, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, ему сказали категорически, что этого не было. Что же до казненных, то они погребены. Одно тело отсутствовало.
Левин Матвей прятался в пещере, дожидаясь тьмы. Голое тело Га-Ноцри было с ним. Он сопротивлялся, угрожал и проклинал... Его успокоили, объяснив, что тело будет погребено. Левий пожелал участвовать в погребении. На пальцы погребаемых были надеты кольца. У Иешуа оно с одной нарезкой. Яма закрыта, завалена камнями. Прокуратор пожалел о том, что не повидался с Левием Матвеем. “Он здесь, прокуратор!” — сказал Афраний.
На балкон вступил маленький и тощий человек лет под сорок, оборванный, покрытый засохшей грязью. Он смотрел на прокуратора по-волчьи, исподлобья. Пилат попросил у него показать хартию, которую Левий Матвей носит с собой и где записаны слова Иешуа. Только показать. Но Пилату мало что удалось разобрать на этом пергаменте. Лишь кое-что: “Смерти нет... Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл...” Пилат вздрогнул. Он разобрал слова: “...большего порока... трусость”. Левий Матвей отказывается от всего, что предлагает ему прокуратор, и берет лишь кусочек чистого пергамента.