Религиозные идеи романа "Мастер и Маргарита"

Введение

К библейским сюжетам, созданию образа Христа, обращались в своем творчестве такие русские художники, как: Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, Л.Н. Андреев. Большое место эта тема занимала и в произведениях советских писателей: А.А.Блока, С.А.Есенина, В.В.Маяковского, пытавшихся сопоставить так или иначе идеалы революции с христианской мечтой о пришествии «царствия земного», царства свободы и равенства, где не будет уже ни богатых, ни бедных, ни их мучителей, ни притесненных. Образ Иисуса Христа «в белом венчике из роз», идущего впереди отряда красноармейцев, возникает в «Двенадцати» А.Блока. По-своему интерпретируется евангельское сказание о Христе в произведении и А.Белого «Христос воскрес», где, так же как и у Булгакова, хотя и не столь органично, связуются между собой два стилевых слоя - библейский и современный, А.Платонова «Христос и мы», В.Князева «Красное Евангелие» и других русских художников.

С особенной силой и откровением религиозные мотивы прослеживаются в самых значительных и поистине эпохальных русских романах XX и XXI веков «Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Пирамида» Л. Леонова.

Роман «Мастер и Маргарита» можно одновременно считать и фантастическим, и философским, и любовно-лирическим, и сатирическим. Булгаков дает нам «роман в романе» и оба они объединены одной идеей — поисками нравственной истины и борьбой за нее.

В Новом Завете Библии есть четыре Евангелия, четыре различных варианта осуждения и казни Иисуса Христа. Булгаков создает пятую версию, которая кажется правдоподобной, потому что исторические детали представлены удачно.

Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» встретил большой читательский интерес в России и за рубежом. Это одно из лучших произведений русской литературы начала XX века.

В расширении реального контекста булгаковского творчества, соотнесенного с опытом русской литературы его времени, и состоит, пожалуй, главный итог нашей ра­боты. Он заключается в том, что мы попытались сделать плодотворное и глубокое исследование религиозных мотивов в романе М.Булгакова в сравнении с романом Л.Леонова.

Ведь работа в этом направлении, начатая литературоведами без малого двадцать лет назад, открыла, по справедливым словам Н. А. Грозновой, «еще одну область новых исследований»[14,45]. С тех пор интерес к этой теме, особенно с появлением первых журнальных глав последнего романа Л.Леонова, приобрел всевозрастающий и постоянный характер в самых разнообразных статьях и работах, посвященных исследуемым романам.

Цель настоящей работы - исследование ха­рактера религиозно-философских концепций, воплощенных в романах «Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Пи­рамида» Л.Леонова: и рассмотрение религиозных аспектов в данных произведений свете христианского (православного) вероисповедания.

Реализация данной цели вызвала необходимость постановки и решения следующих задач:

- выявление влияния традиционных (христианских) и нетрадиционных (еретических) источников на творчество М.Булгакова и Л.Леонова;

- осмысление философских концепций в контексте романов «Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Пирамида» Л.Леонова;

- проведение сравнительного анализа философско – религиозных проблем в творчестве этих писателей.

Объектом нашей работы являются религиозно- философские мотивы в романах М.Булгакова и Л.Леонова.

Предмет работы – это выявление влияния религиозно – философских идей на творчество М. А.Булгакова и Л.Леонова

Научная база исследования.

Осмыслить философско-религиозные идеи романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и романа Л. Леонова «Пирамида» мы сможем, привлекая к работе не только романы М. Булгакова и Л. Леонова, но и тексты Библии, часто используемые упомянутыми выше авторами. В основу исследования будет положен и теоретический материал. К нему мы относим главу «Истоки и развитие раннехристианской литературы», написанную С. Аверинцевым, которая входит в том «Литература Древнего Мира», открывающий многотомное издание «Истории всемирной литературы». Мы в нашей работе в качестве теоретической основы используем также статьи и мифологических персонажах, вошедшие в исследование «Мифы народов мира».

Раскрыть тему квалификационной работы нам помогает и характеристики ряда философско-религиозных понятий, содержащихся в статьях «Философского энциклопедического словаря». Среди данных статей такие, как: «Власть» Ф. Бурлацкого, «Добро и зло» Т. Кузьминой, «Истина» А. Спиркина и В. Садовского и др.

В качестве философской основы нашего исследования мы используем также книгу выдающегося русского философа Н.А. Бердяева «Творчество и объективация», в которой автор поднимает один из важнейших философских вопросов, нашедших свое отражение в последнем романе М.А. Булгакова «Вопрос об истине». Н.А. Бердяев говорит о том, что «истина не есть отражение мира таким, каков он есть и представляется, а есть борьба с тьмой и злом мира» [8, 97].

Будет привлекаться нами и работа известного русского философа И.А. Ильина «Историческая судьба и будущее России», в которой мыслитель характеризует степень духовности русского народа.

Большое значение для нашего исследования имеет и книга известного богослова и философа С.Н. Булгакова «Свет Невечерний, Созерцания и умозрения», в предисловии к которой он призывает «осознать себя со своей исторической плотью в Православии и через Православие» [2, 67].

Привлечены к исследованию и материалы о творчестве М.А. Булгакова и Л.М. Леонова, обращающихся в своих произведениях к философско-религиозной проблематике. Среди материалов, посвященных творчеству М.А. Булгакова, назовем следующие работы: Г. Лесскиса «Последний роман Булгакова», О. Никоненко «Настоящее и будущее в антиутопиях М. Булгакова», Н. Звезданова «Книга жизни», А. Зеркалова «Евангелия Михаила Булгакова», И. Галинской «Ключи даны! Шифры Михаила Булгакова» и др.

Изучены работы Г. Лесскиса «Последний роман Булгакова», Н.Галинской., О.Николенко. «Настоящее и будущее в антиутопиях М.Булгакова», Н.Звезданова «Книга жизни», А.Зеркалова. «Евангелие Михаила Булгакова» и др.

Работы эти интересные и полезные. Так в работе А.Зеркалова «Евангелие Михаила Булгакова» сообщается нам о книге Э.Ренана “Жизнь Иисуса” как об одном из основных исторических источников булгаковского романа и, автор подчеркивает, что взгляд на Иисуса в творчестве М.А.Булгакова совершенно противоположен православию, так же как и в книге самого Э.Ренана.

Г.Лесскис в своей статье « Последний роман Булгакова» пишет, что Булгаков создает Евангелие от Мастера, гениальную творческую догадку земного человека об Иисусе Христе как о личности и делает это в полном соответствии с шестым доказательством Канта. В этом портрете богочеловека и эпохи много точно найденных и отобранных исторических деталей. Евангелие перерастает в роман, но не уходит из него. Добрый Бог помогает слабому человеку установить необходимую гармонию между высшей нравственностью и личным счастьем и вносит в беспорядочную и бренную земную жизнь понятие нравственного закона и возмездия. Он отрицает архаичные законы, формальную обрядность, унижающее людей фарисейство служителей Храма, которых даже язычник Пилат в одной из редакций романа назвал «темными изуверами».

Булгаков делает своего Иешуа очень человечным («злых людей нет на свете»), совсем не похожим на могучего, жестокого и яростного Христа-Люцифера с сикстинской фрески Микеланджело «Страшный суд». Ведь даже помилованного убийцу Варравана Иешуа ласково называет «добрым бандитом»[5,90].

На протяжении всего творчества Булгаков писал одну книгу, считает Н.Звезданов. В работе «Книга жизни» Н.Звезданов утверждает, что творчество М.А. Булгакова вобрало огромную часть культурно-исторической, мифологической и философской памяти человечества. Христианское повествование разворачивается на фоне драматической современности, а фольклорно-демонологическая традиция подкрепляется древней масонской легендой о Великом Мастере.

У М.Чудаковой в «Жизнеописании Михаила Булгакова» писатель лишается того розового флера, которым по ряду причин окутано сегодня имя писателя. Перед нами трезвая, жесткая, скурпулезнейшая работа реставратора, стремящегося к одной цели: вернуть Булгакову его собственную биографию, не подменяя чьей-то, увидеть его во все возможном многообразии реальных качеств и поступков.

Каждый исследователь предлагает, вольно или невольно, свой образ М.Булгакова.

В монографии Л.Яновской «Творческий путь Михаила Булгакова» воскресает старинное представление о «вдохновенно творящем» гении, защищенном от возможных ошибок, ложных шагов.

В статье «Настоящее и будущее в антиутопиях М.Булгакова» О.Николенко называет писателя явлением чрезвычайным в мировой литературе, явлением пророческим, поскольку Булгаков сумел предсказать развитие общества на много лет вперед, основываясь на «Откровении святого Ионна Богослова»[8,94].

В статьях И.Бэлзы, например, в «Генеологии Мастера и Маргариты, перед нами предстает «книжник» - схоласт, не столько сочиняющий, сколько «шифрующий», комбинирующий много различные знания, почерпнутые из ученых книг.

Произведения Булгакова с момента их опубликования всегда представляли некую загадку, тайну, вокруг которой велись и ведутся бесконечные споры. И мы попробуем приоткрыть тайну творчества М..Булгакова и сравнить с романом «Пирамида» Л.Леонова, так как последнее время роману «Пирамида» тоже уделяется немало работ, исследований. На наш взгляд, эти два романа имеют много общего и были написаны они в переломные моменты для нашей страны.

В статье В. Воронина «Сис­тема неопределенностей в романе «Пирамида» отмечалось, что система неопределенностей в произведении формируется вокруг размышле­ний автора о сроках человеческого существова­ния на планете Земля. Леонов в предисловии к роману дает самый короткий срок человечест­ву — не более двухсот лет, да и то с помощью чуда, и самый долгий, сопоставляя старение че­ловечества и звезд. Но звезды стареют очень медленно. В. С. Воронин обратил внимание на один из леоновских парадоксов: пессимисти­ческие количественные оценки срока пребыва­ния разумных людей на Земле в самом начале романа сменяются вполне оптимистическими, а с качественными оценками человечества про­исходит обратный процесс: спуск от звезд до крыс. По мнению автора, рождение «сти­ля неопределенностей» у Леонова относится к роману «Вор», вышедшему в свет в 1927 году. Именно в этом году немецкий физик В. Гейзенберг формулирует знаменитый принцип неоп­ределенности, согласно которому нельзя однов­ременно определить скорость и положение мик­рочастицы. Люди-волны в «Пирамиде» — это и резидент адских сил Шатаницкий, и ангелоид Дымков, и милейший Никанор Шамин — все они обнаруживают себя во всех трех ипостасях времени: в прошлом, настоящем и будущем. Шатаницкий, к примеру, присутст­вует при сотворении человека, возглавляет го­сударственный атеизм в 1930-е годы, а на свида­нии с о. Матвеем он говорит о термоядерном купалище, которое является лучшим очищением людей. Он настолько сосредоточен на борьбе с Богом, что утрачивает контроль за временем. Его торжество должно заключаться в том, что он докажет ложность такой неопределенности, как человек, на рубеже второго и третьего тыся­челетия. Поэтому отрица­ние неопределенности у Леонова снова неопре­деленность. Простейшая трехзначная логиче­ская система Я. Лукасевича, где кроме истины и лжи может быть и неопределенность, делает возможным в таком случае намек на истинность бесконечного цикла чередований упадка и воз­рождения.

В работе А. Филатовой «Ангел Дымков» анализировался один из самых загадочных персонажей «Пирамиды». По мнению автора, Леонов, разрабатывая «ангельскую» тему, использовал традиции романтиков (Ламартин, А. де Виньи, Т. Мур) и ангельские сюжеты XX века («Огненный ангел» В. Брюсова, «Восстание ангелов» А. Франса) с противоположным знаком. Образ ангела Дымкова является в романе сюжетообразующим: действие начинает активно разви­ваться с момента появления Дымкова в Старо-Федосееве, а заканчивается лирической сценой прощания Дуни с ангелом перед его возвраще­нием в родную небесную стихию. Ангел Дым­ков играет значительную роль во многих сю­жетных линиях произведения. Линия Дым­ков— Юлия — Сорокин на первый взгляд представляет классический любовный тре­угольник, где ангелу отводится роль исполните­ля фантастических прихотей амбициозной кра­савицы. Однако Дымков нарушает правила по­ведения и лишает свою приятельницу пода­ренной усадьбы со всей ее сказочной начинкой, выкинув любовников в необжитое пространст­во. За этим эпизодом угадывается современная параллель библейской истории об изгнании Адама и Евы из рая. Сюжетная линия Дым­ков—Сталин выполняет в «Пирамиде» двоя­кую функцию. С одной стороны, она позволяет ввести в повествование образ Сталина. Дым­ков — единственный слушатель его монолога. С другой — ангел начинает испытывать чувство страха и говорит Дуне, что ему пора возвра­щаться. Он не приходит на вторую встречу в Кремль.

Линия Дымков—Шатаницкий — главная линия противостояния, разрешается победой Дымкова, который, несмотря на усилия инфер­нального резидента, «невозвращенцем» не стал. Оценивает результаты пребывания ангела Дымкова на земле Никанор Шамин, который называет командировку Дымкова «своеобраз­ным зондированием». Он подчеркивает, что «Дымков пресыщен не только духовными, но и сорными впечатлениями бытия, это ценнейший документ после расшифровки».

Монография О. Станкевича «Мо­тив чуда в романе «Пирамида» была посвящена анализу одного из главных мотивов леоновского романа. Исследуя сложные, противоречивые авторские суждения о чуде, автор утверждает, что в «Пирамиде» Бог-творец лишен возможности вносить кор­рективы в свое собственное творение, так как любое его вмешательство чревато глобальными разрушениями, вплоть «до самоубийства Бога через отмену самого себя». В результате чудо становится средством дать людям надежду, ко­торая им необходима. Давая людям посредст­вом чуда сверхнадежду, Бог изначально отдает себе отчет в ее безосновательности. Таким обра­зом, чудо для него — это своеобразная маска всемогущества и всеведения, за которой Творец прячет свою подчиненность законам мирозда­ния. Человек, будучи зеркальным отражени­ем абсолюта, сам творит чудеса в бытовой сфере. Однако человечество в своем чудотворении еще более лживо, ибо под маской чуда скрывает на­учные обоснования созданных им предметов. Помимо бытовой сферы чудо в земной жизни может найти применение только в церкви и цирке. Система взаимоотношений этих двух об­щественных институтов в романе оказывается очень сложной. С одной стороны, цирк и цер­ковь противостоят друг другу (в первом — рабо­та тела, плоти, вторая — торжество духа), с дру­гой — образуют пару, объединяемую единой сутью. Параллельно выведенные в «Пирамиде» династия Бамбалски (цирк) и семья Лоскутовых (церковь) имеют общую черту: наличие безумного предка. Однако способность творить чудо к Бамбалски приходит только после смер­ти (эпизод с похоронами), тогда как Дуня Лоскутова получает такой дар уже при жизни. Чудо в «Пирамиде» небесплатно и небезвред­но как для абсолюта, так и для человека, пос­кольку существует благодаря подпитке матери­ального мира (чудо выкачивает силы из Юлии), отравляет человечество. И даже безобидные на вид чудеса Дымкова вносят в «отлаженную ма­шину мироздания» нарушения, и чудо не толь­ко не способно отсрочить гибель человечества, но, напротив, может лишь ее приблизить.

В работе Н. . Сорокиной «Мо­тивы апокрифической «Книги Еноха» в «Пира­миде» были представлены результаты тексто­логического анализа, полученные при сопос­тавлении апокрифа и романа Леонова. По мнению автора, выражение из авторского предисловия к роману «наконец-то прочитан­ный апокриф Еноха» следует понимать как на­конец-то понятый и расшифрованный апок­риф. Имя Еноха и мотив создания человека из огня и глины впервые появляются у Леонова в романе «Дорога на Океан». Из известных трех вариантов апокрифа Еноха Леонов чаще всего опирался на эфиопский вариант, известный ему, как свидетельствует О. Овчаренко, по изданию И. Порфирьева («Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событи­ях».Казань, 1872). Основной сюжет о ходатай­стве Еноха за судьбу падших ангелов и сама ис­тория падения ангелов оживают на страницах «Пирамиды» в изложении Шатаницкого и Со­рокина, которых, как и Юлию Бамбалски, ин­тересует именно эта, внешняя сторона сюжета. Как и в апокрифе Еноха, в романе Леонов пока­зывает прибытие на Землю праведного, не пад­шего ангела для охраны праведников. Вторич­ного развращения ангела не происходит. В этом заметна некая доля авторского оптимизма. Не­сколько раз повторяющийся в романе вопрос ангела Сатанаила Богу: «Как мог Ты созданных из огня подчинить созданиям из глины? » — вос­ходит не столько к «Книге Еноха», сколько к Корану. Используя идею о несовместимости в человеческой природе двух противоположных начал, Леонов стремился отыскать первопричи­ну трагедии человечества на его «пути к звез­дам», найти «ген вещий».

Научная новизна работы заключается в том, что нами впервые предпринимается попытка создания цельного и последовательного исследования на тему:«Философско – религиозные идеи романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и романа Л.Леонова «Пирамида»».

Теоретическая и практическая значимость работы заключается в том, что данный материал может использоваться при изучении истории русской литературы XX века.

Данная работа поможет вспомнить пробел в изучении взаимосвязей литературы, философии, религии и выявить общие тенденции, прослеживающиеся в творчестве русских писателей XX века.

Структура работы определяется целью и поставленными задачами. Наша работа состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы.

Глава 1. Философско –религиозная модель романа М.А.Булгакова « Мастер и Маргарита»

1.1. Влияние традиционных христианских воззрений на осмысление Булгаковым философско –религиозных проблем

Традиционные христианские воззрения нашли свое отражение во второй части Библии – Новом Завете.

Проблема добра и зла является центральной проблемой Библии( Ветхого и Нового Заветов). Причем, согласно традиционным воззрениям зло издавна отождествляется с образом сатаны, добро – с образом Бога, Иисуса Христа.

Конечная борьба добра и зла представлена в последнем сочинении новозаветного канона «Откровении святого Иоанна Богослова». Безусловно, оно оказало непосредственное влияние на эсхатологические воззрения М.А.Булгакова, нашедшие свое воплощение как в сатирических повестях( «Дьяволиада», «Роковые яйца») и пьесе «Адам и Ева», так и в последнем романе писателя «Мастер и Маргарита».

Имеется предание, что последней печалью умирающего Булгакова был роман о Мастере. «Хочу, чтобы они знали» — четыре предсмертных слова — духовная заповедь живущим о путях правды, ибо «праведность бессмертна, а неправда причиняет смерть: нечестивые привлекли ее и руками и словами, сочли ее другом и исчахли, и заключили союз с нею...» (Премудрость Соломона 1, 15—16). Писатель сказал «знали», а не «прочитали», [предупредив тем самым, что роман призван открыть людям некое тайное знание, донести правду о чем-то важном и таинственном. Опасаясь цензуры, автор прибегнул к тайнописи, но «нет "ничего тайного, что не сделалось бы явным... Если кто имеет уши, да услышит» (Евангелие от Марка 4, 22—23).

«Мастер и Маргарита» — роман не испытания идеи (как, скажем, у Достоевского), а живописания ее.

В этой, по видимости, объективной пластике незаметно формируются символические мотивы: беспощадное солнце трагедии, обманное мерцание луны, при которой соверша­ется убийство предателя, кровавая лужа вина, багровая гуща бессмертия, страшная туча как образ апокалипсиса, вселен­ской катастрофы.

В «Мастере и Маргарите» Булгаков изображает добро и зло – дьявола и Христа – во всей их полноте, имея целью разоблачить зло реальное, порожденное новым строем, и показать возможность существования добра. Для этого писатель и использует сложную структуру построения произведения. «Мастер и Маргарита», - как справедливо заметил критик Лесскис, - двойной роман. Он состоит из романа Мастера о Понтии Пилате и романа о судьбе Мастера[15,89], главным действующим лицом первого романа является Иешуа, прообраз которого – библейский Христос – воплощение добра, а второго – Воланд, чьим прообразом является сатана – воплощение зла. Но формально-структурное деление произведения не закрывает того, что каждый из этих романов не мог бы существовать отдельно, так как их связывает общая философская идея борьбы со злом, понятная только при анализе всей действительности. Заданная в начальных трех главах в трудном философском споре героев, которых автор представляет первыми на страницах романа, эта идея воплощается затем в интереснейших коллизиях, переплетениях реального и фантастического, библейских и современных событиях, оказывающихся вполне сбалансированными и причинно обусловленными.

Как и предшествовавшие роману фантастические повести, «Мастер и Маргарита» - произведение, в котором объединены реальность и фантастика. Недаром Булгаков говорил о себе: «Я – мистический писатель»[7,109].

Прежде всего, отметим, что Булгаков упорно стремился преодолеть евангельскую легенду, но в то же время влияние традиционных евангельских текстов на роман «Мастер и Маргарита» М.Булгакова очевидно.

Выстраивая биографию Иешуа Га-Ноцри, Булга­ков сохраняет, удерживает самое главное. Пилатовскому демагогическому вопросу «Что есть истина?» в «Евангелии от Иоанна» предшествует объяснение Иисуса: «Я на то ро­дился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего» (Евангелие от Матфея 4).

Иешуа не просто свидетельствует. Он сам с его удиви­тельной, внеразумной, вопреки очевидности, верой в любо­го человека (будь то равнодушно-злобный Марк Крысобой или «очень добрый и любознательный человек» Иуда)[7,78] есть воплощенная истина. Потому-то он не подхватывает пред­ложенный Пилатом иронический тип философствования, а отвечает просто и конкретно, обнаруживая уникальное по­нимание души другого человека: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Беда в том, что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей»[8,175]. Быть «великим врачом» — значит исцелять болезни не столько тела, сколько души.

Достоевский говорил: если ему математически докажут, что истина и Христос несовместимы, он предпочтет остать­ся с Христом, а не с истиной. Он же собирался воссоздать в «Идиоте» образ «положительно прекрасного человека»[19,87], князя-Христа. Отзвуки этих замыслов и идей есть в «Мас­тере...»[6,49]. Иешуа «не сделал никому в жизни ни малейшего зла»[6,51]. Его простые истины производны от его личности.

И хотя эти «добрые люди», включая преданного Левия Матвея (Матфея), наверно записали и «все перепутали» не только в словах, но и в фактах. «Евангелие от Михаила» отменяет предшествующие свидетельства других евангели­стов, но сохраняет их исходную установку: было именно так, как рассказано.

Не было родителей, осла, множества учеников, ощущения избранности, чудесных исцелений и хождения по водам. Но странная проповедь, предательство Иуды, суд Пилата, казнь, страшная гроза над Ершалаимом — были.

Только несчастный позитивист Берлиоз пытается дока­зать Иванушке, что никто из богов «не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса», и отождествляет «простые выдумки» и «самый обыкновенный миф». Да невольная виновница его гибели Чума-Аннушка наблюдает чудеса в виде вылетающих в окно незнакомцев.

Точка зрения текста формулируется в первой главе Воландом: «А не надо никаких точек зрения, — ответил странный профессор,— просто он существовал, и больше ничего... И доказательств никаких не требуется»[8,78].

Не надо никаких доказательств, было все, не только рас­пятие Иешуа, но и шабаш ведьм, и большой бал сатаны в квартире № 50, и Бегемот с Коровьевым в Грибоедове, и подписывающий бумаги костюм. Граница между «было» и «не было», реальностью и вымыслом в художественном мире булгаковского романа отсутствует, подобно тому, как она не существует в мифе, в поэмах Гомера, в сказаниях несу­щих благую весть евангелистов.

Булгаков не воссоздает миф (вариант Т. Манна), а созда­ет его внутри своего романа.

Специально о Новом Завете замечено: «Чувственно наглядное здесь — не следствие сознательного подражания действительности и потому ред­ко достигает выражения; оно проявляется только потому, что тесно увязывается с событиями, о которых рассказы­вается, тогда оно раскрывается в жестах и словах внутрен­не затронутых людей, — но авторы нисколько не озабоче­ны тем, чтобы придать чувственно-конкретному определен­ную форму»[5,103].

В булгаковской истории Иешуа библейские претензии на всемирно-историческое значение, психологические много­значность и недоговоренность соединены с тщательно про­работанным передним планом, законченностью и наглядно­стью, равномерно распределенным и ярким светом.

Пока Иешуа и Пилат ведут свой вечный спор, пока ре­шаются судьбы мира, движется привычным путем солнце (невысокое, неуклонно подымающееся вверх, безжалостный солнцепек, раскаленный шар — всего во второй главе оно упоминается двенадцать раз), бормочет фонтанчик в саду, чертит круги под потолком ласточка, доносится издалека шум толпы. В следующих евангельских главах появля­ются все новые живописные детали: красная лужа разли­того вина, доживающий свои дни ручей, больное фиговое дерево, которое «пыталось жить», страшная туча с жел­тым брюхом.

Четкая графика евангельской истории с минимумом «чув­ственно наглядного» у Булгакова раскрашена и озвучена, приобрела «гомеровский» наглядный и пластический харак­тер. Роман строится по принципу «живых картин» — пу­тем фиксации, растягивания и тщательной пластической разработки каждого мгновения. В булгаковской интерпре­тации это — бесконечно длинный день, поворотный день человеческой истории.

Не случайно внутрироманный автор истории о Пилате определяет свой дар так: «Я утратил бывшую у меня неког­да способность описывать что-нибудь». Не рассказывать, а описывать, рисовать, изображать[8,90].

В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков дает нам свое толкование заповеди Иисуса Христа. Можем ли мы сказать, что слова апостола Павла применимы к Иешуа Га-Ноцри, булгаковскому Христу?

Уточним: нетерпимость Христа проявляется лишь в вопросах веры. В отношениях же между людьми Он учит: «… не протився злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Евангелие от Матфея 5, 39). Апостол Павел так уточняет эти слова: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» Римл. (11, 21), то есть борись со злом, но при этом не приумножай его сам.

Безусловно, потому что всей своей жизнью он доказывает удивительную привлекательность добра. Оно уязвимо, но не презираемо, возможно, и оттого, что трудно презирать тех, кто не зная тебя, верить в твою изначальную доброту, расположен к тебе, независимо ни от чего. Мы не можем упрекнуть его в бездействии: он ищет встреч с людьми, готов говорить с каждым. Но он совершенно беззащитен перед жестокостью, цинизмом, предательством, потому что сам абсолютно добр.

И тем не менее неконфликтного Иешуа Га-Ноцри ожидает та же участь, что и Иисуса Христа. Почему? Не исключено, что здесь М. Булгаков подсказывает нам: распятие Христа – вовсе не следствие Его нетерпимости, как можно предположить, читая Евангелие. Дело в другом, более существенном. Если не касаться религиозной стороны вопроса, причина гибели героя «Мастера и Маргариты», как и его прообраза заключается в их отношении к власти, а точнее, к тому жизненному укладу, который эта власть олицетворяет и поддерживает.

Общеизвестно, что Христос решительно разделял «кесарево» и «богово». Тем не менее, именно земная власть, светская (наместник Рима) и церковная (Синедрион), приговаривают его к смерти за земные преступления: Пилат осуждает Христа как государственного преступника, якобы претендующего на царский престол, хотя сам в этом сомневается; Синедрион – как лжепророка, богохульно называющего себя Сыном Божиим, хотя, как уточняет Евангелие, на самом деле первосвященники желали ему смерти «из зависти» ( Евангелие от Матфея 27, 18 ). Иешуа Га-Ноцри не претендует на власть. Правда, он оценивает ее прилюдно как «насилие над людьми»[6,57] и даже уверен. Что когда-нибудь ее, власти, может и не быть вовсе. Но такая оценка (не противоречащая, кстати, ни христианскому, ни марксистскому учению) сама по себе не так уж опасна: когда еще это будет, чтоб люди могли совсем обходиться без насилия? Тем не менее, именно слова о «невечности» существующей власти становятся формальным поводом гибели Иешуа (как и в случае с Иисусом Христом).

Истинная же причина гибели Иисуса и Иешуа в том, что они внутренне свободны и живут по законам любви к людям – законам, не свойственным и невозможным для власти, причем не римской или какой-то другой, а власти вообще. В романе М. А. Булгакова Иешуа Га-Ноцри не просто свободный человек. Он излучает свободу, самостоятелен в своих суждениях, искренен в выражении своих чувств так, как может быть искренен только абсолютно чистый и добрый человек. Даже перед лицом смертельной опасности он замечает Понтию Пилату: «Правду говорить легко и приятно»[8,89]. А правда Пилату как раз и не нужна.

Постыдное малодушие умного и почти всесильного правителя: из-за боязни доноса, который мог погубить карьеру, Пилат идет против своих убеждений, против голоса человечности, против совести. Он делает последние жалкие попытки спасти несчастного, а когда это не удается, пытается хотя бы смягчить укоры совести. Но нет и не может быть морального выкупа за предательство. А в основе предательства, как это почти всегда бывает, лежит трусость. «Трусость – крайнее выражение внутренней подчиненности»[8,89], «несвободы духа», главная причина социальных подлостей на земле.

И наказан за нее Пилат страшными муками совести. «Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то», бессонных ночей терзается Пилат тем, что «он чего-то не договорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана», что он не пошел «на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача»[8,107].

Очевидна связь романа Булгакова с библейской демонологией, основывающейся как на христианской теологии, так и на фольклорных источниках. Взять даже имена инфернальных героев М.Булгакова. Без сомнения евангелическое происхождение демона-убийцы Абадонны. Читателям Библии известен и другой бесовский персонаж романа «Мастер и Маргарита» - Азазело. Созданный Булгаковым образ козлоногого и от этого прихрамывающего «демона безводной пустыни», Азазело прямо сопоставим с образом беса, о котором повествуется в книге Левит и который генетически связан с древнейшим, языческим верованием евреев-кочевников в козлообразного духа пустыни Азазело «Аза-эл» по-древнееврейскому означает «козел-бог». Первоначально, как об этом свидетельствуют черновые материалы к роману, Булгаков роль верховного дьявола предназначал именно этому демону, и для того, чтобы подчеркнуть в самом его имени его отличие от хрестоматийного, бытующего в мировой литературе образа сатаны, назвал его не Азазелой, а Фьелой. Затем автор постепенно отходит от прежнего замысла и в соответствии с европейской традицией избирает на роль главы бесовского царства Князя Тьмы, обозначающего инициалом «В» и носившего в Евангелии имя Вельзевул, изменив его по тем же соображениям, что и в случае с Азазелло, на Воланд.

Отметим, что к Евангелию восходит и сама, реализованная у Булгакова, иерархия дьявольских чинов, согласно которой Воланду беспрекословно подчиняются и Абадонна, и Азазелло, и Фагот. В обширнейшей христианской средневековой литературе о дьяволе отмечены и многие из тех способностей и качеств нечистой силы, которые демонстрируют нам инфернальные персонажи романа Булгакова: умение перемещать людей из одного места в другое, предсказывать будущее / как Воланд/, вызывать бурю /как Бегемот и Коровьев/, превращаться в людей и животных, в кота, например, как Бегемот/ имя которого также одно из известных и восходящих к древности наименований дьявола/, заключать договор с человеком и др.

И в «евангельских», и в «демонологических» линиях романа «Мастер и Маргарита» Булгаков предпочитает вовсе не придумывать, а подбирать имена, порою лишь обновляя их звучание /Иешуа Га-ноцри/. А имя Воланд оказалось такой удачей, что изменять его не пришлось. Почти не связанное в читательском восприятии ни с одним из образов большой литературы и вместе с тем традиционное благодаря Гете, оно чрезвычайно богато звуковыми ассоциациями. В нем средневековые имена дьявола - Ваал, Велиал, даже русское «дьявол».

В трактовке Булгакова это имя становится единственным именем сатаны, как бы не литературным, а подлинным. Под этим именем его знает Мастер. Именно так он называет сатану сразу. «Конечно, Воланд может запорошить глаза, и человеку похитрее» - говорит он Ивану. Впервые слушая о загадочном происшествии на Патриарших. «Как? - вскрикивает Иван и вдруг догадывается: - Понимаю, понимаю. У него буква «В» была на визитной карточке…»[8,71]

Характерно, как отмечают исследователи, что Воланда не узнают сатирические персонажи. Это один из источников комедийного в романе - то буфонно-комедийного, то горько-комедийного, почти всегда - сатирически-комедийного.

Воланда в романе узнают только двое - Мастер и Маргарита. Без предъявления инфернального треугольника и других атрибутов власти, еще до того, как видят его. Узнают независимо друг от друга и так согласно друг с другом - должно быть по тому отблеску фантастики и чуда, которые реют вокруг Воланда и которых так жаждут они оба. «Лишь только вы начали его описывать я уже стал догадываться» - говорит Мастер[8,106].

«Но к делу, к делу, Маргарита Николаевна, - произносит Коровьев. - Вы женщина весьма умная и, конечно, уже догадались о том, кто наш хозяин". Сердце Маргариты стукнуло, и она кивнула головой».[8,189]

Эта их способность к принятию чуда, так противопоставляющая их Берлиозу, который «к необыкновенным явлениям не привык», сродни их причастности к чуду - к подвигу самоотречения, чуду творчества, чуду любви.

Отметим, что Булгаков убежден, что общественное и душевное благоустройство государства невозможно без веры и опоры на «вечные» ценности. Для инспекции нравственного состояния общества, устроенного на новых началах, и появляется в Москве по воле автора «Мастер и Маргарита» Князь Тьмы со своей креатурой, каким он предстает перед читателем? Рассмотрим образ Воланда в следующем разделе более детально.

Ну а кто же, по Булгакову, «правит бал» на этой земле? Кто «князь мира сего»? Эпиграф романа адресует нас к Мефистофелю из «Фауста» Гете: «..так кто ж ты, наконец?

- Я – часть той силы, что вечно хочет зла

И вечно совершает благо»[12,70].

Следовательно, булгаковский Воланд – это Мефистофель. А Мефистофель – это Сатана, не случайно же его диалог с Создателем («Пролог на небесах») почти полностью совпадает с аналогичным местом в ветхозаветной Книге Иова ( Иов. 1, 9 – 12 ).

Однако все здесь не так просто, как кажется на первый взгляд. Сатана (от греч. «противодействующий», «противник») или дьявол (от греч. «клеветник») предстает как в Ветхом, так и в Новом Завете, во-первых, как «начальник злых духов, враг Божий и искуситель и губитель душ человеческих», как скептик и циник, подстрекатель и наушник, обвинитель рода человеческого пред Высшим судией. Во-вторых, что для нас особенно важно, и в Библии и в «Фаусте» Гете Сатана (Мефистофель) хотя противостоит Богу, но не на равных основаниях, не как божество или антибожество зла, но как падшее творение Бога и мятежный подданный его державы, который только и может что обращать против Бога силу, полученную от него же, и против собственной воли в конечном счете содействовать выполнению божьего замысла – «творить добро, желая людям зла»[7,195].

Воланд – то постоянное зло, которое необходимо для существования добра и вечной справедливости в мире. Такова диалектика исторического развития и человеческого познания – с «древа добра и зла». Воланд олицетворяет вечность, бесконечность времени, которое всех рассудит, все расставит по местам, каждому воздаст по заслугам. То, что «однажды весною, в час небывалого жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах»[8,70] появился Воланд, определивший весь ход действия московских сцен романа, в которых он со своей свитой оказывается в человеческом облике современников Булгакова 1920 – х. годов, раскрывает глубинный смысл происходящего. Появление Воланда в самый разгар «великого перелома», а затем и Большого террора – это попытка спроецировать время, бесконечное, справедливое время, на всех участников событий – в романе Булгакова и за его пределами, в самой жизни; это попытка осуществить справедливость – поверх страшных реальностей эпохи, вне времени и пространства, - реализовать силой великого и вечного искусства воздаяние и возмездие. Фантастические картины романа Булгакова – это прежде всего суд времени, суд истории.

Все, на что обращает свой взгляд Воланд, предстает в своем истинном свете. Воланд не сеет и не внушает зла. Он всего лишь вскрывает его, разоблачая, снижая, уничтожая то, что действительно ничтожно. Суд вечности, вершимый Воландом, просвечивает всех персонажей романа, в том числе и Мастера.

Судьба его очевидным образом связана с героем его романа – Иешуа Га-Ноцри. Мастера и Иешуа связывает их «бездомность», «бесприютность» (Мастер теряет свою квартиру), и травля, заканчивающаяся в обоих случаях доносом и арестом, и предательство (Алоизий Могарыч – явный аналог Ииуды из Кириафа ); и мотив Ученика (Иван Бездомный – смысловая параллель Левия Матвея ).

Мастер не заслужил света и с христианской точки зрения, поскольку за смертным порогом продолжал оставаться слишком земным. Он не преодолел в себе человеческого, телесного начала. Это выразилось, в частности, в том, что он оглядывается назад, на свою земную любовь – Маргариту, он хотел бы с нею делить свою будущую неземную жизнь. Классический прецедент в мировой литературе известен: Данте в «Божественной комедии» тем, кто был предан земной любви, отказал в свете, поместил или в Ад или в Чистилище. Этот и подобные сюжеты в различных вариациях восходят, в частности, к библейской притче о Лотовой жене, оглянувшийся назад, на город, гибнущий в огне, и превратившейся в соляной столп. По христианским представлениям земные заботы, печали и радости не должны отягощать покидающего грешную землю.

«Свет» как награда исстрадавшемуся, уставшему Мастеру не соответствовал бы и художественно-философской концепции романа и был бы односторонним решением проблемы добра и зла, света и тьмы, был бы упрощением диалектики их связи в романе.

1.2.Осмысление нетрадиционных (еретических) мотивов в ткани романа

Четыре главы последней редакции (вторая, шестнадца­тая, двадцать пятая и двадцать шестая) — история одних суток весеннего месяца нисана, фрагмент Страстей Господ­них, исполненный булгаковской рукой.

Иешуа Га-Ноцри, Понтий Пилат, Левий Матвей, Иуда — четыре персонажа «вечной книги», включая главного, ста­новятся героями булгаковского повествования. Эти шесть­десят пять страниц (шестая часть текста) — смысловое и филосософское ядро «Мастера и Маргариты» и в то же вре­мя — предмет самой острой полемики, конфликта интер­претаций.

Справедливо, что «Евангелие от Михаила» — апокриф, не совпадающий с официальным вероучением. Но, в отли­чие от автора «Сына Человеческого» А.Меня, смиренно предлагав­шего книгу, которая «поможет читателю лучше понять Евангелие, пробудить к нему интерес», автор «Мастера и Маргариты» вовсе не ставил такой цели. Булгаков строит, конструирует художественную реальность, сознательно от­талкиваясь от канонических текстов. «Евангелие от Миха­ила» помнит о своих «родственниках» «от Матфея» и «от Иоанна», но использует их как материал, трансформирует в соответствии с собственными задачами. Фонетические замены привычных евангельских названий и имен (Ершалаим, Иешуа) — лишь внешний знак того обновления обра­за, которое нужно Булгакову в древних главах.

Иисус евангельский знал, откуда он пришел, кем послан, во имя чего живет и куда уйдет. Он имел дело с толпами, пророчествовал, проповедовал, совершал чудеса и усмирял стихии. Его страх и одиночество в Гефсиманском саду были лишь эпизодом, мгновением, понятным для смертного че­ловека, но не для богочеловека.

Иешуа моложе своего евангельского прототипа и не за­щищен от мира ничем. Он совершенно одинок, не знает родителей («Родные есть? — Нет никого. Я один в мире»), имеет всего одного верного ученика, боится смерти («А ты бы меня отпустил, игемон, я вижу, что меня хотят убить») ни одним словом не намекает на покровительство высших сил, а его проповедь сводится к одной-единственной макси­ме: человек добр, злых людей нет на свете.

Смыслом объективно-живописной, отстраненно-драмати­ческой картины становятся все те же вечные вопросы, но опять-таки в булгаковской художественно-еретической аранжировке.

Булгаковский Иешуа — не Сын Божий и даже не Сын Человеческий. Он — сирота, человек без прошлого, само­стоятельно открывающий некие истины и, кажется, не по­дозревающий об их, этих истинах, и о своем будущем.

Он гибнет потому, что попадает между жерновами ду­ховной (Каифа и синедрион) и светской (Пилат) власти, потому, что люди любят деньги и за них готовы на преда­тельство (Иуда), потому, что толпа любит интересные зре­лища, даже если это — чужая смерть. Огромный сжигае­мый яростным солнцем мир равнодушен к одинокому голо­су человека, нашедшего простую, как дыхание, прозрачную, как вода, истину.

В обозримом Ершалаимском пространстве романа на проповедь Иешуа откликаются лишь двое — сборщик по­датей, бросивший деньги на дорогу и ставший его един­ственным учеником, и жестокий прокуратор, пославший его на смерть.

Левия Матвея часто представляют ограниченным фана­тиком, не понимающим Иешуа, искажающим его идеи («Хо­дит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужас­нулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил»)[8,158]. Почему же тогда, как становится известно в финале, он заслужил свет?

Приведенные слова Иешуа метят скорее в Матфея и дру­гих евангелистов и связаны с булгаковским представлени­ем об истине личности, не вмещающейся в любые «изрече­ния» и проповеди. На самом деле Левий Матвей — образ бесконечной преданности, самоотверженности, любви и веры (такой же фанатичной и безрассудной, как любовь и вера Маргариты). Бывший сборщик податей сжигает за со­бой мосты и безоглядно идет за учителем, записывает каж­дое его слово, готов любой ценой спасти Иешуа от крестных мук, собирается мстить предателю Иуде. Как Маргарита ради любимого ставшая ведьмой, Левий Матвей из-за Иешуа не боится вступить в схватку с самим Богом: «Проклинаю тебя, Бог!.. Ты бог зла!.. Ты не всемогущий Бог. Ты черный бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!»[8,174]

В первом романе Левий Матвей выделен даже компози­ционно: его глазами, «единственного зрителя, а не участни­ка казни» мы видим все происходящее на Лысой Горе. Роль Левия Матвея в древней фабуле в чем-то аналогична роли мастера. Он — первый свидетель, пытающийся рассказать «как все было на самом деле». Он делает свои «логии» даже во время казни: «Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахо­жусь на Лысой Горе, а смерти все нет!.. Солнце склоняется, а смерти нет». Единственная его просьба при свидании с Пилатом касается куска чистого пергамента. Закономерно, что он оказывается посредником в переговорах Иешуа с Воландом о судьбе Мастера, оставаясь все тем же фанатич­ным учеником, самым непримиримым и враждебным к духу зла.

С Пилатом в роман, напротив, входит тема трусости, душевной слабости, компромисса, невольного предатель­ства.

Зачем Мастеру (и Булгакову) понадобился прокуратор? Ведь в кругу канонических образов есть персонаж, в связи с которым та же тема могла быть обозначена, с не меньшим успехом, не вызывая в то же время упреков в симпатиях автора к власти и заигрывании со злом.

Апостол Петр, первый ученик, тоже трижды предает Христа, отрекаясь от него. Различие между сходными по­ступками, однако, велико. Петр — обычный слабый чело­век, он испытывает давление обстоятельств, его жизни угрожает непосредственная опасность. В случае с Пилатом эти внешние причины отсутствуют или почти отсутствуют (намек на страх перед императором все-таки есть в тексте). Пилат, в отличие от Петра, может спасти Иешуа, он даже пытается это сделать, но робко, нерешительно — и в конце концов умывает руки (в романе, в отличие от Евангелия от Матфея, этот жест, впрочем, отсутствует), сдается.

В его романе нет одиннадцати апостолов и женщин скорбно застывших вдали во время казни или плачущих у подножья креста. Есть один единственный в отчаянии проклинающий Бога, Левий Матвей.

Не знающим Библии может показаться, что ершалаимские главы – парафраз евангельской истории суда римского наместника в Иудее Понтия Пилата над Иисусом Христом и последовавшей за этим казни Иисуса, происшедшей в начале новой истории человечества.

Cовпадения начинаются с описания участников библейских событий и, прежде всего, самого Христа. Здесь Булгаков, отходит от Евангелия, причем делает это постепенно: сначала мы узнаем имя и прозвище арестованного – Иешуа Га-Ноцри, так именовали Иисуса Христа в иудейских книгах. Но указание на возраст «человека лет двадцати семи»[8,45] и другие его «анкетные данные» ( родных не помнит, отец вроде бы сириец и другие ) уже явно расходятся с первоисточником. А его слова: «Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время, и все из-за того, что он (Левий Матвей) неверно записывает за мной»[8,104], окончательно устанавливают «правила игры»: излагается «подлинная» история евангельских событий, тем более что ничего из того, что написано в Евангелиях, - как утверждает «свидетель» Воланд, - не происходило на самом деле»[8,78]. Это, на наш взгляд, не полемика со Священным Писанием, а скорее известный художественный прием, с помощью которого автор помогает читателю взглянуть на события, давно и хорошо известные, как бы предупреждая его: это рассказ, где возможны новые сюжетные повороты и оценки.

Первое, что бросается в глаза, - это то, что Иешуа никак не проявляет мессианского предназначения, тем более не обосновывает своей божественной сущности, тогда как Иисус уточняет, например в разговоре с фарисеями: он не просто Мессия, Помазанник Божий, Он – Сын Божий, Господь.

Экстраординарные способности Иешуа отличаются от образа канонического Христа. Почему Булгаков вводит в роман образ Христа? Вероятно, потому что его очень интересовал ответ на вопрос «кто управляет жизнью человеческой». Это мы понимаем сразу во время встречи Сатаны с литераторами на Патриарших. Эта же тема будет продолжена во время допроса Пилатом арестованного Иешуа: «Уж не думаешь ли ты, - спросит Иешуа прокуратора, - что ты ее /жизнь/ подвесил?»[8,78]

Еще одно существенное отличие сюжета Евангелий от булгаковского романа заключается в том, что первый определяется событиями жизни Иисуса, а у Булгакова главной личностью, скрепляющей ершалаимские главы, становится прокуратор Понтий Пилат. В романе «Мастер и Маргарита» дается глубокий психологически точный анализ поведения героя, перерастающий в моральный суд над Пилатом. Это сложная, драматическая фигура. Он умен, не чужд раздумий, человеческих чувств, живого сострадания. Пока Иешуа проповедует, что все люди добры, прокуратор склонен снисходительно взирать на это безвредное чудачество. Но вот речь зашла о верховной власти, и Пилата пронзает острый страх. Он еще пытается вести торг со своей совестью, пробует склонить Иешуа на компромисс, старается незаметно подсказать спасительные ответы, но Иешуа не может слукавить. Охваченный страхом, всесильный прокуратор теряет остатки гордого достоинства и восклицает: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека говорившего то, что говорил ты ? … Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю»[8,90].

Попробуем теперь выяснить, насколько иерархия масонского пантеона богов совпадает в романе с иерархией воландовской банды (ранее мы уже проследили тождество Сатана-Вельзевул ~ Баал-Зебуб):

Люцифера, на наш взгляд, автор отождествил с Баал-Зебубом и зашифровал в романе под именем Воланда: он-то и занимает главенствующее положение, ему подчинены все остальные.

Высветим теперь несколько штрихов в портретах Азазелло, Бегемота, Коровьева и Воланда.

Азазель (булгаковскнй Азазелло) в представлениях иудаиз­ма — демон пустыни (бес), в жертву ему предназначался «козел отпущения», на которого «перелагались» грехи еврейского на­рода, или падший ангел, упоминаемый в апокрифической «Книге Еноха», совратитель человечества, научивший .мужчин военному и оружейному мастерству, а женщин — блудным искусствам раскрашивания лица и вытравливания плода.'

Аваддон (булгаковскпй Абадонна) — с древнееврейского «погибель», в иудаизме — олицетворение поглощающей, скрывающей и бесследно уничтожающей ямы — могилы и пропасти преиспод­ней; фигура, близкая к ангелу смерти. Аваддон ведет против че­ловечества карающую рать чудовищ. Этого демона смерти можно сравнить разве только с Молохом, почитавшимся в Палестине, Финникии и Карфагене божеством, которому приносились челове­ческие жертвы (особенно дети). Действия Абадонны под стать ритуалу служения Молоху. За ними читатель может наблюдать вместе с Маргаритой на глобусе Воланда: «Домик, который был размером в горошину, разросся и стал, как спичечная коробка. Внезапно и беззвучно крыша этого дома взлетела наверх вместе с клубом черного дыма, а стенки рухнули, так что от двухэтаж­ной коробочки ничего не осталось, кроме кучечки, от которой валил черный дым. Еще приблизив свой глаз, Маргарита разглядела маленькую женскую фигурку, лежавшую на земле, а возле нее в луже крови разметавшего маленького ребенка.

— Вот и все, — улыбаясь, сказал Воланд, — он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна»[8,132].

Бегемот — в библейской мифологии сухопутное чудовище «с ногами, как медные трубы, и костями, как железные прутья», настолько могучее, что «нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; а все высокое смотрит смело; он царь над всеми сынами гордости» — таков этот символ непостижимости божественного творения, узда для гордости человека

Гелла - этого персонажа также должно выдавать ее демоническое происхождение. В древненорманской мифологии встречается имя «Гелла» полубелой и получерной богини, обитавшей в преисподней и принимавшей там души умерших от болезни или старо­сти. Имя «Гелла» со временем стало обозначать собственно ад в смысле местопребывания умерших.

Булгаковская Гелла обликом своим напоминает одну из самых поекрасных богинь древности — Афродиту, олицетворение планеты Венеры.

Как и демон, Азазелло в романе — «начальник над ведьмами», он и совершает такие преступления, которые в старину приписывали именно «черным и серым ведьмам и чародеям: соблазняет Маргариту на союз с дьяволом, обещая ей, исполнение ее заветного желания, снабжает несчастную женщину волшебной мазью, с помощью которой она и Наташа (еще одна жертва Азазелло) превращаются в ведьм и отправляются, на шабаш и на бал к сатане. Как чародей, обладающий даром перевоплощения, Азазелло морочит профессора Кузьмина, являясь ему то «паскудным воробушком», то «в косынке сестры милосердия женщиной с сумочкой с надписью на ней: «Пиявки»; убивает барона Майгеля, предварительно показав тому «пропасть преисподней», сокрытую в «дурном глазе» Абадонны. Азазелло-мастер давать советы отравителям и сам угощает отравленным вином Маргариту и ее возлюбленного. Кроме того, этому «князю тьмы» дано проникать в сокровенные желания людей и предсказывать им будущее. И, в конце концов, Азазелло пред­стает «в своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца».

Каких только подлых поступков не совершил Бегемот сам и в компании то с Азазелло, то с Коровьевым. Но как придворный сатаны Бегемот идеально соответствует должности виночерпия. Именно он на бале распоряжается подачей алкоголя в бассей­ны. «Бегемот наколдовал чего-то у пасти Нептуна, и тотчас с шипением и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал извергать не играющую, не пенящуюся волну темно-желтого цвета. Дамы с визгом и воплем кинулись от краев бассейна за колонны. Через несколько секунд бассейн был полон, и кот, трижды перевернувшись в воздухе, обрушился в колыхающейся коньяк...»[8, 102]

Как многие причастные к виноразливу, Бегемот не прочь про­пустить рюмочку-друтую, причем пьет мастерски: «Бегемот от­резал кусок ананаса, посолил, поперчил его, съел и после этого так залихватски тяпнул вторую стопку спирта, что все заапло­дировали». Бегемот, «шут гороховый», умудряется присоединить­ся к компании Воланда и Степы Лиходеева на квартире у по­следнего и черт знает какой силою избавляет мага от Степиного присутствия. Перед тем как спалить «Грибоедов», «окаянный ганс» успевает выпить с Коровьевым пару рюмок «прекрасной холодной московской двойной очистки водки»; даже в неравном бою, «истекая кровью», кот помнит, что Азазелло вместо того, чтобы помочь, отправился пропустить стаканчик коньяка.

В рамках нашей версии Коровьева-фагота следует отожде­ствить с Дагоном — великим хлебодарем сатаны, что позволит нам многое объяснить в образе «клетчатого гражданина». Дагон (Даган) — буквально «колос» или «рыба» — древнее семитское божество, известное от Месопотамии до Палестины. В Ветхом За­вете упоминается как бог филистимлян. Судя по значению име­ни, бог — покровитель земледелия или рыбной ловли; первона­чально бог — податель пищи, впоследствии — бог бури, бог войны.

Именно «податель пищи», а по-нашему, покровитель. Коровьев в шайке играет роль благодетеля и казначея: в Варьете устраи­вает «денежный дождь» и «дамский магазин», расплачивается за все услуги, оказанные Воланду, и вместе с Бегемотом «инс­пектирует» гастрономический и кондитерский отделы Торгсина и ресторан.

Именно этот «бог уничтожения» причастен к смерти Берлиоза, доносит на Степу Лиходеева и Никанора Босого, заботится об уничтожении любых документов, которые он вручает своим жерт­вам, предсказывает будущее и заглядывает в прошлое (вспомним, например, буфетчика Сокова, королевское происхождение Марго : рекомендации, которые Коровьев давал гостям бала); наконец, вместе с котом устраивает пожары в магазине и ресторане, при­чем заодно сгорает и редакция МАССОЛИТа.

Сатана — с древнееврейского «противник в суде, в споре или на войне, противоборствующий, обвинитель, наушник, подстрекатель»; греческий перевод слова «сатана» звучит как «диаволос» (русское — дьявол). В Евангелии от Матфея упоминается еще одно имя «князя бесовского» — Веельзевула. Евсевий Иреоним, переводчик и комментатор Библии, связывает имя «Вельзевул» с именем упоминаемого в Ветхом Завете бога филистимлян Баал-Зебуба(Зевува) — «Повелителя мух». В толковании раввинов «Вельзевул» — «Повелитель скверн».

Вспомним, кстати, каким предстал Воланд перед Маргаритой. Впервые увидела она его лежащим в грязной рубахе на постели, с амулетом в виде жука на золотой цепочке, в окружении дья­вольского племени — чем же он не «повелитель скверн», не ува­жающий женщину, творение Бога?

Булгаков же постепенно, неуверенно отходит именно от такого толкования образа Сатаны в сторону дуалистических ересей, признававших равенство добра и зла в мире, издавна существовавших в истории христианства (например, у гностиков) и нашедших отражение в «Божественной комедии» Данте Алигьери. причина такого отступления заключается в том, что Булгаков отдаляет Воланда от Мефистофеля (Сатаны) в поисках более точного осмысления природы добра и зла и их соотношения между собой в реальной земной жизни.

«Каждое ведомство должно заниматься своими делами»[8,45], - объясняет Воланд Маргарите распределение обязанностей в этом мире. Есть «ведомство» Иешуа Га-Ноцри, и есть «ведомство» его, Воланда. А соотношение их между собой вполне соответствует Евангелию и вековой христианской традиции: Воланд – это «князь мира сего» (Ин. 12, 31 и другие), тогда как Иешуа Га-Ноцри может повторить вслед за своим библейским Прообразом: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18, 36).

«Мир сей» - это его, Воланда, территория. Он и его свита – как отмечает Куликова О.В.в своем исследовании, - появляются в Москве не с целью доказать, подобно гетевскому Мефистофелю, что человек по своей природе плох. Высмеивая действия органов, общественную и литературную жизнь страны, они вершат суд и над государственным строем, то есть нечистая сила, борясь со злом реальным, выполняет функцию «другого ведомства», при этом, не боясь ответственности за восстановленный роман Мастера и награждение влюбленных «покоем». Защищая добро, она играет новую для нее роль. Но нетрадиционной является не только роль нечистой силы в произведении: она тоже не соответствует устоявшимся христианским представлениям. И это естественно, ведь, создавая образы Бегемота, Азазелло, Коровьева – Фагота, Булгаков обращался к разным источникам. Так, Лесскис указывает, что на мысль сделать Бегемота котом могли повлиять народные поверья, в которых кошки числятся спутниками нечистой силы, а само прозвище Бегемот писатель, наверное, взял из драмы Гете, в которой Фауст сравнивает пуделя, а в его облике появился Мефистофель, с бегемотом, доказательством обращения Булгакова к «Фаусту» в данном случае служит пристрастие писателя к этому философскому произведению. В трех своих романах он упоминает либо оперу «Фауст», либо саму драму.

Разгром в квартире Латунского, учиненный Маргаритой, по существу, действие сил, возглавляемых Воландом, князем тьмы. Маргарита – ведьма становится частью той силы, что «совершает благо», соучаствуя во зле, и тем самым вершит справедливый суд. Сгорает в адском пламени гнездо МАССОЛИТа – «Дом Грибоедова», вместе со всеми бумагами, папками, делами. Возмездие ждет Степу Лиходеева и Варенуху, Римского и Семплеярова, всех так называемых руководителей культуры, занимающих в жизни не свое место.

Никакое зло не могло бы совершиться без его подстрекательства: он глава шайки и тайная пружина всех событий, отдающие «совершенно явственной чертовщиной, да еще с примесью со­вершенно отчетливой уголовщины»[8,95]. Какая в его подчинении отлично законспирированная и мощная организация с четкими целями и прекрасно отработанными способами их достижения, сравнимая разве только с тайным обществом вроде масонской ложи.

Булгаков указывает на принадлежность иностранца Воланда к масонам, описывая предметы, принадлежащие ему и так поразившие воображение людей, видевших его: портсигар, «громадных размеров, черненного золота», на крышке которого при открывании «сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник», «большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке» и др.

Булгаков рассчитывает, что читатели пристально присмотрят­ся к магу и компании: ведь и сатанинское происхождение членов шайки, выдающее их родство с божествами масонов, и ее дерзкая иерархия и конспиративность, и таинственные цели этой группы и их поступки, наконец, чудная история о Иешуа и Пилате, которую Воланд рассказывает Берлиозу и Ивану, сама смерть Берлиоза, человека «не только начитанного, но и очень хитрого», который вроде бы должен был узнать кого-то в Воланде, и столь же страшная смерть барона Майгеля, наказан­ного Воландом за то, что его «чрезвычайная любознательность» в соединении с «не менее развитой разговорчивостью» стали (привлекать общее внимание», — все это приводит к сравнению с масонами.

Смерти Берлиоза, Мастера и Маргариты и даже барона Майгеля внешне выглядят как несчастные случаи или как смерти от болезней, на самом деле — это убийства, и мотивы этих убийств составляют большую загадку, чем способы их осуществления.

Вспомним, что когда-то для Мастера и Ариман и Воланд были такой же реальностью, как хлеб и вода, как его злополуч­ный роман. Дружные недоброжелатели отнеслись к роману как к разоблачительному документу, вытаскивающему на свет бо­жий некие события, которые когда-то были либо фальсифициро­ваны, либо приоткрывали тайну других. Посвященные стража этих тайн, желая расправиться с человеком, намеренно или не­вольно разгласившим хотя бы часть их секретов, тем не менее боятся лишний раз обнаружить скрываемое и поэтому придают своему нападению вид литературной дискуссия. Оттого Мастер а говорил Ивану: «Мне все кажется — и я не могу от этого отде­латься, — что авторы этих статей говорят не то, что сами хотят сказать, и что ярость их вызывается именно этим...»[8,102] Испытан­ный прием: скомпрометируй автора — и кто ему будет верить?!

Какая же непозволительная аналогия в отрывке так обеспо­коила Аримана и присных? Перед читателями предстали вдруг две человеческие личности, сведенные судьбой на краткие, но решающие в жизни мгновения, в кои имена отдельных людей приобретают значение символическое: Иешуа предстает перед су­дом Пилата. Из множества обвинений, выдвинутых Синедрио­ном Иерусалима против бродячего философа из Назарета и при­сутствующих в евангелиях и апокрифах, Мастер выбрал одно - призыв разрушить Иерусалимский храм. «Так ты собирался раз­рушить здание храма и призывал к этому народ?» — вопрошал Пилат Га-Ноцри.

«Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и со­здастся храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.

— Зачем же ты, бродяга... смущал народ, рассказывая про ис­тину, о которой не имеешь представления? Что такое истина?»[8,89]

Последний вопрос вечен, как мироздание. Немало людей посвя­тили себя познанию и утверждению истины; но откровения муд­рецов и пророков стоят им либо чести, либо жизни, ибо сказано ведь, что «нет пророка в отечестве своем», а в борьбе учений, проповедуемых закрытыми союзами (орденами) и тайными обществами, как правило, погибает живая суть божественной истины и остается только ее мертвая форма. Ложно проповедуемая сво­бода, извращенная сущность понятия равенства и братства - вот камни, положенные в основание другого «храма истины» - духовного храма Соломона, «возводимого» вольными каменщиками и известного своим противостоянием христианству.

Равенство наше есть единые для всех дары Бога — бессмертная душа, разум и свободная воля; Братство наше скрепляйся совестью, которая есть милосердная любовь и помощь друг дру­гу, влагаемые в нас свыше. Разве это проповедуют просвещен­ные спасители рода человеческого, объединившиеся к XX веку, самое многочисленное и могущественное «братство» — масонские ложи? Нет, мир для них делится на «посвященных» и «профанов», удел последних, вся их «свобода» — добровольное подчине­ние тем, кто пришел их свободою овладеть.

Вначале им надо еще расправиться с Берлиозом. Хитрый Берлиоз сам был настоящим фарисеем — тем «порожде­нием ехидны», что задумало бежать от будущего гнева и праведных, и злых. Он помог Мастеру напечатать отрывок романа, но «пристроил» рукопись не в своем журнале, а в одной из газет, а затем, увидев, что скандал вокруг отрывка слишком велик, решил обезопасить себя публикацией антирелигиозной поэмы о Христианском Иисусе, «которого на самом деле никогда не было в живых»[8,105], — не было, стало быть, и Его Учения. Мастер узнал в компании Воланда своих палачей. Те же, в свою очередь, ищут по Москве автора романа. Ход их поисков можно восстановить по отдельным обмолвкам Булгакова.

Вернемся к героям романа. Воланд, исполнив просьбу Маргариты, возвращает влюбленных в дом на Арбате, правда, на Маргаритино «прощайте» отвечает: «До свидания». Ему известна дальнейшая судьба этой пары, которая еще пока в неведении о будущем. «Ты знаешь, — говорила Маргарита, — как раз, когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря... и эти идолы, ах, золотые идолы. Они поче­му-то мне все время не дают покоя». Что же это за загадочные идолы? Это изваяния золотого тельца, в образе которого почита­ют сатану масоны. Мастер и Маргарита очутились во власти при­верженцев золотого тельца. Мастеру уже не надо скрываться и таиться. «Я ничего не боюся, Марго, — успокаивает он люби­мую, — и не боюся, потому что я все уже испытал»[8,146]. Прошел страх, угасла болезнь, но влюбленные приготовлены в жертву золотым идолам.

Сквозь эксцентрический сюжет романа проступает страшная правда о полных лжи и коварства разрушителях душ человече­ских, об их ненависти к Богу и миру, о силе их истинных союзов. Булгаков был одним из многих, для кого совесть была живым чувством, а честь и мужество — лучшими качествами лично­сти. Информации — вот чего не хватает людям. Булгаковский роман дает ее с избытком. «Хочу, чтобы они знали», — последнее желание в жизни писателя, его надежда, что роман породит в сердцах людей волю к борьбе с темными силами. Знать и пом­нить — наше оружие: чтобы память наша не стала, как па­мять Мастера, «беспокойная, исколотая иглами... потухать», что­бы души паши не ушли «в бездну... безвозвратно»[8,198].

История Иешуа Га-Ноцри, как и история князя Мышкина из «Идиота» Ф. М. Достоевского и других похожих литературных героев, лишь иллюстрирует эту мысль.

Итак, мы вправе утверждать, что образ Иешуа Га-Ноцри во многом близок к распространенному на рубеже XIX - XX вв. толкованию Иисуса Христа прежде всего как идеального человека. М. А. Булгаков не противовоставляет своего героя Христу, а как бы «конкретизирует» евангельскую легенду ( как он ее понимает ), помогая нам лучше ее осмыслить. Его Христос лишен ореола божественного величия, и тем не менее он вызывает уважение и любовь – такова притягательная сила его личности и суждений. Его смерть на кресте выглядит в романе не случайно, а вполне закономерной: он слишком добр, слишком свободен, чтобы жить в нашем греховном мире. А, значит, ему нет «места на земле». Как и его Прообразу.

1.3.Философское осмысление романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита»

Уже с первых строк романа становится ясно: главное, что интересует его героев, — это поиски истины. Начитанный Берли­оз растолковывает невежественному стихотворцу Ивану Бездом­ному суждение историков-материалистов о евангельских предани­ях. И тут же загадочный иностранный профессор Воланд утверж­дает; эти предания истинны и никаких доказательств для этого не надо. Впрочем, истины бывают разные, и одну из них Воланд готов предъявить Берлиозу, который доверяет только науке.

Жуткое и, казалось, совершенно неправдоподобное предска­зание Воланда немедленно сбывается на глазах изумленного Иванушки. Бедняга спешит к «Грибоедову», чтобы поведать об открывшихся ему истинах и потребовать послать мотоциклистов с револьверами на поимку зловещего профессора.

Затем этот несчастный Иванушка, попав в сумасшедший дом, выслушивает сначала лекцию о медицинских истинах от светила психиатрической науки профессора Стравинского, а позже — продолжение рассказа о евангельских истинах от Мастера. Об истине говорят Понтий Пилат, Иешуа Га-Ноцри, Левий Матфей, Каиафа, а по-своему даже Иуда. Похоже, истину стремятся узнать все — и конферансье Жорж Бенгальский, и председатель акусти­ческой комиссии товарищ Семплеяров. И оба немедленно полу­чают такие «разъяснения», которых никак не ждали.

Все новых вопросов и новых ответов об истине так много, что это, похоже, и есть тот основной стержень, вокруг которого развертывается все действие романа. Но если это верно, то перед нами произведение высокого искусства, за тонкими художествен­ными кружевами которого таятся размышления над самыми глубокими тайнами человеческого бытия. Может быть, именно в этой многослойности текста романа, в его скрытой загадочности и заключается причина того неувядающего интереса, который вы­зывает у читателей это произведение Булгакова на протяжении уже нескольких десятков лет.

Если в этих рассуждениях нет ошибки, то у нас появляется увлекательная возможность обсудить важные и глубокие фило­софские вопросы — о смысле жизни, об основных ценностях, о человеческой свободе — с весьма умным и проницательным собе­седником, каким был автор знаменитого романа. Ставя перед собой такую задачу, мы должны будем по-новому прочитать роман, стремясь разгадать тайные шифры, за которыми скрывал - вынужден был скрывать по условиям эпохи - свои мысли М.А. Булгаков.

Пытаясь прочитать роман как философское сочинение на тему об истине, начать целесообразно с уточнения самого терми­на. Итак, что же такое истина?

Откроем философский энциклопедический словарь. «Истина, - говорится там, - это адекватное отражение действительности субъектом, воспроизведение ее такой, какова она есть вне и неза­висимо от сознания»[4,90]. Наверное, именно такое определение при­водил Берлиоз в своих лекциях, которые читал в Литературном институте или где-нибудь еще.

И раз уж мы приняли решение дать философское прочтение романа, то попытаемся задать тот же вопрос об истине одного из наиболее глубоких русских философов - Н.А Бердяева.«Истина, — говорится в его книге «Творчество и объектива­ция», — не есть отражение мира таким, каков он есть и представ­ляется, а есть борьба с тьмой и злом мира. Познание истины есть самовозгорание света (логоса) в существовании (в бытии), и этот процесс происходит в глубине бытия, а не противостоит бытию. Истина - духовна, она в духе и есть победа духа над бездуховной объективностью мира мира вещей. Истина есть пробуждение духа в человеке, приобщение к духу»[10,97].

Н.А. Бердяева считают одним из основоположников филосо­фии, которая выдвигает на первый план уни­кальность человеческого бытия, человеческой личности как выс­шей ценности. Комментируя данное им определение исти­ны, следует признать, что с его точки зрения понятие истины тождественно высшему смыслу человеческого бытия, оно имеет очевидную этическую направленность и фактически тождествен­но добру. Такой выбор истины далеко не всегда оказывается легким делом, за него надо бороться, а иногда он требует жертвы. Разумеется, подобное понимание истины далеко от принципов логического позитивизма, прагматизма или диалектического ма­териализма в стиле всезнающего Берлиоза, но зато оно значитель­но ближе к той философии, на основе которой М.А. Булгаков выстраивает свой роман.

Но если мы правильно разгадали философское пространство, на фоне которого разворачиваются события романа, то, мы должны обратиться к рассмотрению двух других фокусов, которые, взятые в совокупности, образуют центральную триаду этой философии, а именно категорий лич­ности и свободы.

Обратимся снова к помощи Бердяева. «Личность, — разъяс­няет он, — не есть биологическая или психологическая категория, но категория этическая и духовная». «Личность есть не субстан­ция, а акт, творческий акт... Личность есть активность, сопротив­ление, победа над тяжестью мира, торжество свободы над рабст­вом мира»[10,97]. Но личность и эгоцентризм — антиподы, продолжает философ: эгоцентризм — это двойное рабство, рабство у самого себя и у всего, что не - я, у мира.

Главное в личности, продолжает свою мысль Бердяев, — свободное творчество и пророческое начало. «Творческая лич­ность ведет борьбу за первородность, изначальность, чистоту нравственной совести и нравственной мысли при постоянном сопротивлении охлажденной коллективной нравственной совести и мысли, духа времени, общественного мнения... Этика творчест­ва есть всегда профетическая, обращенная к будущему этика и потому идущая от личности, а не от коллектива, но направленная социально»[10,102].

Остается применить масштаб этой экзистенциальной фило­софской триады: истина- личность- свобода к оценке романа Булгакова. И тогда сразу прихо­дится сделать наблюдение, которое может показаться удивитель­ным: из числа более чем 500 появляющихся на страницах романа персонажей свободными творческими личностями можно, пожа­луй, назвать лишь двоих — Мастера и Иешуа Га-Ноцри. Мастер, правда, не выдерживает накала борьбы за утверждение истины и отказывается даже от собственного имени. Зато в равнодушном ко всему прокураторе Иудеи после того, как он трусливо отпра­вил на Голгофу несчастного философа, вдруг просыпается со­весть. Из других героев романа больше никто не удовлетворяет тем критериям, которые были сформулированы выше. Если быть более точным, то к ним надо причислить еще одного - самого автора романа, личное присутствие которого явно ощущается на многих его страницах, особенно в заключительной части.

Автору важны не столько отдель­ные герои, сколько страна, населяющий ее народ, его историчес­кие судьбы. И чтобы достаточно рельефно и убедительно выра­зить драматизм этой эпохи, которая, несомненно, представлялась Булгакову историческим безвременьем, ему было вполне доста­точно этих двух или трех героев, которых, хотя и в разной степени, можно было бы назвать личностями. Неудивительно, что участь обоих оказывается драматичной, хотя и по-разному. Иешуа последователен до конца и ни от чего не отрекается, а потому оказывается достоин света. Мастер капитулирует перед трудностя­ми и сжигает свой роман — дело всей жизни - и получает лишь покой в сфере Воланда.

Обратимся снова к свидетельствам русских мыслителей. Сла­вянофил Ю.Ф. Самарин, 40-е гг. XIX в.: «Общинное начало со­ставляет основу, грунт всей русской истории... оно полагает выс­ший акт личной свободы и сознания - самоотречение»[24,176]. Уже отсюда ясно: если в государстве нет общества свободных личнос­тей, ему необходим властитель и необходим его культ. Философ-монархист И.А. Ильин, 20-е гг. XX в.: в России личная духов­ность «в массах была не укреплена, не воспитана и не организо­ванна. В смысле государственного разумения и навыка совершен­но слаба»[12,124].

Но эта исторически предопределенная подавленность лич­ностного начала имела тягостные последствия. Первое из них — привычка жить по принципу «каждый за себя и каждый для себя». «Время ужасающего индивидуализма, хищничества, завис­ти, бессердечия к чужим страданиям» — такой запомнилась послереволюционная Россия И. Бунину[11,106]. И разве не за эти черты наказывают московских обывателей разбитные и насмешливые спутники Воланда — Коровьев и Бегемот?

Свободному человеку тяжело в этой затхлой атмосфере всеоб­щей бездуховности. Но тем сильнее озаряет ее вспыхивающий внезапно яркий свет беззаветного и всеохватывающего высокого человеческого чувства. Это любовь Маргариты к Мастеру и самоотверженная преданность Иешуа, которую испытывает Левий Матфей. В свете этих светозарных порывов меняется весь мир и, словно после очистительного дождя, на небосклоне появляется радуга надежды.

И миф, и вымысел автору нужны для того, чтобы высветить вполне реальные жизненные проблемы. С этой точки зрения фокусом, центральной точкой всего романного действия является бал, который дает Воланд, похоже, это вообще главное, для чего он прибыл в весеннюю Москву.

Используя тайные возможности четвертого измерения, князь тьмы устраивает роскошный бал для своих избранников. По широкой мраморной лестнице поднима­ются короли, герцоги, кавалеры, отравители, шулеры, доносчики, изменники, палачи, тюремщики, растлители и прочая дьяволь­ская камарилья. На верхней ступеньке их встречает Маргарита, королева бала.

И начинается празднество. Гремит оркестр, которым дирижи­рует сам Иоганн Штраус. На зеркальном полу ловко кружатся пары. В открытом бассейне плещется шампанское. Девушки разносят зажаренное на раскаленных углях мясо. Нет, это не сборище пришельцев из ада. Это пир торжествующего зла, которое простерло свои черные крылья над всем миром.

Наступает рассвет — и великий бал Сатаны заканчивается. Но черные отблески этого дьявольского торжества видны на многих других страницах романа. Это и полное азарта пьяное веселье в ресторане «Грибоедов», где кружатся тоже какие-то нелюди, монстры от литературы, и сеанс черной магии, который дает в варьете Воланд, - одна из лучших в мировой литературе сатирических пародий на безудержную страсть к потребительству.

Блики этого сатанинского праздника лежат также на много­численных эпизодах, как бы невзначай рассеянных повсюду в романе. Понтий Пилат заискивает перед человеком в капюшоне - Афранием, имперским «гебешником» в провинции Иудее. «Ната­ша подкуплена?» пугается Маргарита, когда ей кажется, что Азазелло знает се мысли. «Нет документа, — говорит Коровьев, — нет и человека. И, прошу заметить, и не было»[8,178].

Список подобных, с первого взгляда малозначительных эпизодов можно продолжить без труда. При внимательном чтении они позволяют достаточно ясно ощутить ту страшную обстановку всеобщей подозрительности, доносительства и внезапных бес­следных исчезновений людей, о которой Булгаков мог поведать только иносказательно.

Если судить формально, роман заканчивается, в сущности, драматически. Московскую затхлую атмосферу визит Сатаны не возмутил. Рукопись романа Мастера вопреки заверениям Воланда все-таки сгорела на пожаре в его квартире. Сам Мастер вместе с Маргаритой уходят из жизни -они получили «покой» в сфере Воланда. Правда, главного героя — жестокого прокуратора Иудеи ждет прощение и даже как будто совершенно не заслуженная им награда. А Воланд, завершив свою дьявольскую миссию в Мос­кве, вместе со своими спутниками проваливается без оглядки в черную бездну.

Однако техника постмодерна такова, что автору нет необхо­димости углубляться во внутренний мир своих героев, они нужны ему больше как служебный материал для раскрытия собственного идейного замысла. А потому и читателей мало трогают печали заключительных сцен романа, который в целом оставляет светлое и жизнерадостное впечатление,

И происходит это во многом благодаря тому, что мрачные спутники князя тьмы — темно-фиолетовый, никогда не улыбаю­щийся рыцарь Фагот, худенький демон — паж Бегемот и демон безводной пустыни Азазелло натянули на себя шутовские маски и принялись весело проказничать в не очень-то радостной Москве 1930-х гг. И мир вокруг них словно ожил, заиграл яркими красками.

Глубокий философ М.А. Булгаков одновременно в совершен­стве владеет техникой медиа. Поэтому его роман читается столь же легко, как «Двенадцать стульев» или «Золотой теленок» Ильфа и Петрова, и оставляет после себя радостное ощущение. А кончается все очистительным огнем, весенней грозой и светлой радугой над Москвой-рекой.

А как же с вопросом, который задает главный герой романа: что есть истина? На него тоже дается ответ, но, чтобы понять смысл этого ответа, остановимся на том странном выборе, который в конце романа делает Иешуа: он приближает к себе Пилата, который трусливо предал его, но отвергает Мастера, пострадавшего за то, что верно угадал историю самого Иешуа. Здесь явно сработала не житейская, а какая-то совсем иная логика. Какая? У кого-то из критиков -, писавших о романе, встречается догадка: это из-за подсознательного преклонения перед властью (будь то Пилат, или Воланд, или Сталин, чья тень незримо витает над страницами романа), которое испытывают герои романа, а следовательно, и его автор. Зная жизнь М.А. Бул­гакова, можно утверждать, что это глупая клевета. Дело, очевид­но, в чем-то другом.

Чтобы разгадать, чем же руководствовался Иешуа, делая свой выбор, попробуем сначала поточнее разобраться в другом вопро­се: а кто он собственно такой, этот герой романа — нищий полуюродивый бродяжка или кто-то еще? На нем, несомненно, лежит отсвет Богочеловека Иисуса Христа. Если Христос — Истина, то его бытовое отображение Иешуа — стремление к истине, вечный поиск истины. «Благая весть, — писал о существе христианского учения С.Л. Франк, — возвещала не ничтожество и слабость человека, а его вечное аристократическое достоин­ство... Вся мораль христианства вытекает из этого нового самосо­знания человека; "восстание рабов в морали"; она вся целиком опирается, напротив, с одной стороны, на аристократический принцип noblesse oblige, и, с другой стороны, на напряженное чувство святынь и человека как существа, имеющего богочеловеческую природу»[16,139].

Булгаков вырос в культурной семье профессора Киевской духовной академии. Скорее всего ему были известны суждения об Истине, высказывавшиеся Н.А. Бердяевым, С.Л. Франком и дру­гими русскими философами. Вспомним слова Бердяева: истина есть победа духа над бездуховным миром вещей. Вспомним и слова самого Булгакова о великой Эволюции: Истина — не Абсолют, это сама жизнь в ее вечном движении[10,107].

Сломленный обстоятельствами и отказавшийся даже от соб­ственного имени Мастер хочет только покоя — его он и получает. И, разумеется, не в «свете», потому что «свет» — это жизнь, это вечный бой. А вот Пилат измучен проснувшейся совестью, он открыт для диалога, потому интересен для Иешуа (а точнее, для Булгакова).

Если очень подумать, то этот финал можно прочитать и так: это протест против смирения перед мертвящим духом сталинщи­ны. Отрицание этого духа очень жизнерадостно демонстрирует команда Воланда, похоже, посетившая Москву специально для этой цели.

В качестве эпиграфа к своему роману Булгаков выбрал слова из бессмертного произведения Гёте. «Ты кто?» — спрашивает Фауст. И Мефистофель отвечает: «Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла»[8,15].

И этот выбор вряд ли случаен: философское проникновение в тайны бытия волновало Михаила Афанасьевича Булгакова нисколько не меньше, чем великого автора «Фауста». А потому закончить наше исследование его «последнего, закатного романа» мне хочется, вспомнив полный надежды на светлое будущее заключительный монолог главного героя поэмы Гёте:

Вот мысль, которой весь я предан,

Итог всего, что ум скопил.

Лишь тот, кем бой за жизнь изведан,

Жизнь и свободу заслужил.

Итак, «Мастер и Маргарита» - двойной роман. Оба «романа противопоставлены» друг другу, и появление главного действующего лица романа Мастера о Понтии Пилате – Иешуа – в романе о Мастере невозможно, так как он повествует нам о времени самого писателя, эпохе, символом которой был Воланд – сатана. Добро же в реальной жизни могло быть только относительным, частичным. В ином случае существования его становилось невозможным. Поэтому-то Мастер и Маргарита, воплощение добра в романе о Мастере, и вынуждены вступать в «союз» с Воландом, то есть идти на компромиссы с совестью, лгать, чтобы сохранить любовь и истину о Христе, открывшуюся Мастеру. Это и объясняет двойственность персонажей. Святость и добро порой сочетаются в их образах со злом, ложью и предательством. Так, Маргарита выступает не только в качестве ведьмы, устраивающей разгром в квартире критика Латунского: она утешает плачущего ребенка, что в народных легендах свойственно или святой, или самой Пречистой Деве. Мастер же, восстанавливая в своем романе о Понтии Пилате ход событий, происшедших в Ершалаиме «четырнадцатого числа весеннего месяца нисана»125, является, безусловно, личностью талантливой и незаурядной, но сломленной преследованиями – отрекается от творчества, предавая открывшуюся ему истину. Единственный ученик Мастера, поэт Иван Бездомный бросает писать стихи по совету учителя, но все-таки случившееся с ним потом считает только тяжким наваждением, болезнью. Добро в романе о Мастере – как отмечает Куликова О.В.,- хоть и не абсолютно, но реально. Иначе изображено в нем зло: оно представлено как реальное, порожденное государственным строем, и сверхъестественное, библейское. Воланд и его свита появляются на страницах романа с целью разоблачить зло реальное. Булгаков наделяет их функциями судей, чтобы высмеять общественную жизнь, литературную атмосферу и показать относительность власти[40,34].

В «Мастере и Маргарите» живет глубокая вера в непреложные нрав­ственные законы. Проблемы, поднятые в произведении раскрыты во всем блеске авторского мастерства. Они присутствуют в обрисовке каждого из центральных героев.

Чрезвычайно привлекательна идея романа «Мастер и Маргарита» о высшем назначении искусства, призванного утвердить добро и проти­востоять злу. Своим романом М. Булгаков утверждает приоритет про­стых человеческих чувств над любой социальной иерархией. Писатель верил, что только опираясь на живое воплощение этих гуманистичес­ких понятий человечество может создать действительно справедливое общество. Для того, чтобы человек состоялся как личность, то есть существо спо­собное воспринимать уважение к моральному закону, он должен раз­вить в себе доброе начало и подавить злое. И все здесь зависит от са­мого человека. Добро и зло у М. Булгакова творятся человеческими руками, а не богом или дьяволом.

Глава 2.Философско – религиозная модель романа Л.Леонова «Пирамида»

2.1. Роман Л.Леонова в христианском прочтении (традиционные христианские воззрения)

Пожалуй, впервые в современной русской литературе после долгих десятилетий негативного отношения к религии и Церкви вооб­ще в России появляется огромный роман-исследование, в центре которого в обстановке почти глухого атеистического вакуума показана трудная предво­енная жизнь небольшого подмосковного храма и его уцелевших священно­служителей, отца Матвея Лоскутова, его дочери Дуни, его сыновей Вадима, Егора, дьякона Николая Аблаева, а также других обитателей Старо-Федосеевского некрополя, так или иначе с ним связанных. Сам сюжет, тема романа, страстные, сосредоточенные поиски героями произведения заветной «мечты» или высочайшей религиозной правды, многочисленные реминисцен­ции, аллюзии, парафразы как из русской, так и из мировой духовной куль­туры, многие художественные приемы, без сомнения, заставляют говорить о «Пирамиде» не только как об одном из наиболее глубоких и содержательных романов конца XX века, но и как о последнем, итоговом романе «серебряного века» в России. Именно здесь писатель поднимает, художественно преобра­жает, а затем глубоко завершает главные темы духовных поисков русского человека XX века, особенно обостренно о себе заявивших в так называемом «серебряном веке» русской истории и литературы. Одной из ведущих, если не сказать основной, доминантной темой «серебряного века» русской лите­ратуры, теснейшим образом связанной с философией и символизмом, была переданная по наследству от XIX века, прежде всего через Толстого и Досто­евского, тема религиозно-философских исканий, неохристианства, судьбы Церкви, духовного назначения и самоопределения нации. Этим важнейшим проблемам, особенно актуальным в настоящее, переломное в истории время, и посвящен роман Л. Леонова «Пирамида».

По мнению Н.А.Грозновой, «Пирамида» по своему построению роман непростой, роман сложный, с многослойной и неравнозначной сюжетной «начинкой». Однако среди мно­гочисленных повествовательных линий произведения можно выделить три основные и, как нам кажется, определяющие весь художественный контекст романа. Это прежде всего, как говорит сам Л. Леонов, «ключевой» миф об отце Матвее, а значит, не просто о судьбе приходского священника и членов его семьи, но и в определенном смысле о судьбе России, Церкви, Православия как в его прошлом, настоящем, так и его будущем. Во-вторых, это сюжетная линия, связанная с ангелом-ангелоидом Дымковым, а значит, и с космого­нической проблемой творения, онтологическим смыслом бытия, теодицеей. И в-третьих, это сюжет, связанный с самой «духовной биографией» создателя «Пирамиды», с эволюцией его «мечты», со стихией судьбы и духа самого времени, с проблемой историософии, профетического алгоритма судьбы как человечества, так и самой России[14,89].

Как считает В.С.Федоров, «Пирамида» — это особый, сверхсюжетный роман. Наряду с многочислен­ными побочными и главными сюжетными линиями в его глубинном срезе просматривается сквозной и, видимо, самый важный для автора идейный конфликт. Этот сверхсюжет «бездны верхней и бездны ниж­ней», веры и неверия, света и тьмы, отчетливо о себе заявивший уже в литературе «серебряного века», нашел в «Пирамиде» свое яркое воплощение. Его специфика в «Пирамиде» не только в асимметрической двойственности, но и в двойничестве опирающихся на материал сигнальных, ключевых слов, сознательно рассыпанных автором с первой до последней страницы романа, таких как «чудо», «клад», «мечта», «три—третий», церковная «колонна», «небо», «естественное» и родственных им. Еще одной особенностью компози­ционного построения романа является то, что описываемый сквозной сверх­сюжет существует не сам по себе, а в качестве глубинной «подсветки», про­низывающей собой все идейно-художественное пространство произведения, заставляя каждую деталь, каждую «малость» на самом глубинном срезе «вы­свечивать» главное[35,90].

Обратимся теперь непосредственно к самому роману, чтобы на примере его опорных, ключевых слов обосновать и подтвердить высказанные сужде­ния.

Нам кажется целесообразным анализ ключевых слов начать с тех, которые связаны с картинами описываемой в романе природы. Такими словами яв­ляются слова «естественное» и «естество», под которыми писатель понимает не только нормальную, здоровую природу внешнюю, но и природу внутрен­нюю, отражающую душевный и духовный мир самого человека. Однако пре­жде чем перейти к анализу вышеупомянутых слов, полезно рассмотреть, как в целом к этой проблеме относились писатели «серебряного века», от которых многое взял и к которым принадлежал сам Л. Леонов.

Обобщенную и в то же время достаточно глубокую точку зрения на этот вопрос высказал известный русский философ и богослов протоиерей Вас. Зеньковский. Анализируя духовный феномен «серебряного века», он усмотрел в нем не только черты положительные, что видели в нем многие, но и черты отрицательные, связанные прежде всего с «искажением христианства», с тем, что, по его словам, можно было бы назвать «христианским натурализмом»[5,92]. Поясняя, что же конкретно представляет собой «христианский натурализм», В. Зеньковский писал: «Натурализм мы находим там, где „естество" мысли­теля способно к преображению своими собственными силами. Тайна пре­ображения и отдельного человека и народа мыслится вне Бога, спасение может и должно прийти от самого человека. Сама Церковь мыслится не как тело Христово, не как Богочеловеческий организм, а как вошедшая уже в мир, как пребывающая в нем сила, сросшаяся с естеством...»[5,94] Особую опас­ность для исторического христианства представляет, по мнению философа, соблазн земной красотой, ибо «есть в красоте что-то уже достигнутое, можно сказать, уже преображенное; красота предстает перед нами как явление скры­той в естестве силы, как свидетельство того, что спасение естества заключено в нем самом )»[5,56]. Любая эсте­тическая философия, говорит В. Зеньковский, считающая красоту реаль­ностью, а не видимостью, есть «формула софиологическая, это «темный лик тварной софии»[4,78]. Подобный «христианский натурализм», заключает мысли­тель, по существу отменяет «подлинное Православие с его светлым космиз­мом, с его ожиданием «обожения» мира через Церковь и в Церкви», упразд­няет «Голгофу и смерть Спасителя», делает ненужным Его Воскресение[4,60]

Приведенный пассаж из суждений замечательного философа и богослова, на наш взгляд, может служить главным ключом и основным ориентиром в понимании важнейших идей, заложенных в «Пирамиде» Л. Леонова: его мыслей о Боге, чуде, Церкви, религиозно-нравственном каноне народной жизни и, конечно же, о естественном и естестве и несет в себе традиционные воззрения на понимание христианства.В полном соответствии с философией природы В. Зеньковского мы нахо­дим представление о природе, естественном и красоте и в романе Л. Леонова.

По мнению В.С.Федорова, природа в романе писателя играет двойную роль и имеет двойную оценку: как самоценное земное естество и как отблеск Божественной благодати т.е это не отходит от канонов христианства. Так, в одном из эпизодов отец Матвей, еще не совсем утративший ощущение чуда Божественной благодати, любуется появившейся перед его глазами «девствен­ной красотой» топи, которая была полна «чистейшей апрельской сини». «Ви­дать, — размышляет Матвей, — и самосвалы остерегались ее из опаски ух­нуть в глубь небес аж до самой Андромеды!»[9,57] Писатель отдельными штрихами пейзажа — «просвет на восток», «чистейшая синь», «глубь небес» и т. д. — тонко показывает читателю, что подлинная красота естества, красота природы только та, которая дается нам свыше. Образ голубого, синего или чистого неба, проходящий через весь роман, — это символ как бы открытых объятий Всевышнего, небесного Отца, ждущего домой своих заблудших на Земле сы­новей[34,59].

Через природу автор романа не только демонстрирует нам ориентир в двойной бездне «верха и низа», не только характеризует героев, но и отчет­ливо показывает иерархическое отношение между природой и человеком. Подводя итог духовному падению отца Матвея и всех старофедосеевцев, уже в конце «Пирамиды» Л. Леонов констатирует: «Так все глубже закапывался отступник в непроглядное забвенье, где и материнской нежностью станови­лось его не достать. С той поры так и не удалось вернуть домику со ставнями прежнее архаическое благообразие, каким он был отмечен в пору надежд. Щемящее чувство пронзенности прочно угнездилось в старофедосеевцах, так что и в ясную погоду сумерки стояли за окном» [9, 63]. Да и сам отец Матвей признается: «Я утратил смысл жизни, и солнце светит вполнакала» [9, 52]. Писателю важно показать, что не природа выше человека, а человек выше природы, когда он наделен Божественной благодатью. Человек же безблагодатный, по Л. Леонову, — это отступник от высшей правды, запу­тавшийся в самом себе, не сумевший в поисках истины «совлечь себя».

Красота сама по себе, природа без высшего смысла жизни, ее освещающе­го, для автора «Пирамиды» чистого рода шиллеровщина. Поясняя героине произведения Юлии, что такое любовь, режиссер Сорокин, без смущения приведя в пример поведение паука, декларирует: «Природа не случайно со­вместила органы любви с органами пищеварения». На что Юлия ему мно­гозначительно замечает: «Вот откуда вы почерпнули свой цинизм — из мира природы» [9, 64]. Писатель последовательно проводит важную для него мысль, что природа не может служить сама по себе критерием ни высшей красоты, ни морали, ни религиозной истины.

Интересен в романе и эпизод с кошачьими лапками — растением, которое встретилось на пути Дуни и бывшего ангела Дымкова во время их заключи­тельной встречи. Прелестные, «суховатые, бледно-розовые соцветия» так вос­хитили девушку, что она, припав к ним и как бы махнув рукой на все сопутствующие жизненные невзгоды, пишет автор, «вдруг с нежной гор­достью за все равно», как бы еще раз убеждая себя, проговорила: Все равно хороший мир» — и затем спросила Дымкова: «Найдется ли у них там, в пучине несовершившихся времен, хоть одна такая же, и тоже без запаха, милая малость, чтобы захотелось вернуться сквозь сто тысяч лет пути ради единственного к ней прикосновенья?» Однако ответа девушка не услышала. «Ужасный вихрь» перед отлетом Дымкова чуть не опрокинул ее. И «некогда стало спрашивать», читаем в романе, «что собирался он делать простертой рукой — Дунины цветики благословить на прощанье или на ощупь исследо­вать предвестно напрягшееся пространство» [9, 67].

Как считает Т.М.Вахитова , приведенный фрагмент произведения вызывает немало вопросов. Во-пер­вых, перед кем это «с нежной гордостью», презрев земные печали, любова­лась Дуня кошачьими лапками? Конечно же, перед Дымковым, перед его как бы уже не настоящим чудесным миром, ради которого она уже никогда не променяла бы даже «милую малость» полюбившегося растеньица. Отсюда и вышеприведенный вопрос к Дымкову был чисто риторического порядка. Дуня теперь отказывала в какой-либо ценности тому миру, который олице­творял собой Дымков[25,25].

Любомудров считает, что размышления Л. Леонова о природе до мельчайших деталей подкрепля­ются образной и художественно-стилевой тканью произведения. Так, каза­лось бы, в простой и незамысловатой на первый взгляд повествовательной фразе, описывающей жилище ангела, мы читаем: « отлогий празднич­ный поток заката врывался сюда сквозь древесные изреженные по осени ветви над окном, утверждая бесценное благо даже исподнего бытия. И тут где-то на краешке сознания успокоительно мелькнуло у Дуни, что тот же оранжевый, тягучий, и как примиренье с вечностью в молитве упо­минаемый тишайший свет вечерний теплится теперь и дома, на могильных плитах старо-федосеевского погоста» [9, 53].

В этом фрагменте как в капле воды вырисовывается не только отношение героини романа Дуни к природе и Богу, но и отношение к ним самого Л.Леонова. «Праздничный поток заката», по словам автора, не просто был для Дуни «бесценным благом» даже исподнего бытия, но и являлся самой божественной благодатью, в которой Дуня находила «примиренье с веч­ностью», оправдывая свое крамольное сравнение тем, что и «в молитве упо­минаемый тишайший свет вечерний теплится теперь» и у ее дома. Действи­тельно, в церковном гимне «Свете Тихий», о котором вспоминала Дуня и который поется во время вечерни или всенощного бдения, есть слова и о «свете вечернем», но не как об условии примирения с вечностью здесь на земле, как полагает Дуня, а только как об отблеске «славы Бессмертного Отца Небесного, Святого, Блаженного» Иисуса Христа! Еще очевидней имен­но эта мысль автора проступает тогда, когда мы сравниваем вышеприведен­ный гимн с родственным ему, наполненным поэзией старорусского песенного слова стихотворением А.С.Хомякова «Вечер. Свете тихий» («Вечерняя песнь», 1853), гениальный образ которого «Свет Невечерний», антонимичной аллюзией противостоящий «свету вечернему», уже открыто нам говорит не просто о вечернем закате, а о Господе и его божественной мудрости. Любо­пытно, что именно это стихотворение А. С. Хомякова стало своего рода «му­зыкальным императивом» для книги известного философа и богослова С.Н.Булгакова «Свет Невечерний. Созерцания и умозрения», изданной в Москве в 1917 году, о существовании которой, без сомнения, знал Л. Леонов. В предисловии к этой книге С. Н. Булгаков провидчески скажет о том, о чем вновь, исходя из опыта уже всего XX века, будет говорить в своем романе «Пирамида» Л. Леонов. «Осознать себя со своей исторической плотью в Пра­вославии и через Православие, постигнуть его вековечную истину через призму современности, а эту последнюю увидеть в его свете, — писал С. Булга­ков, — такова жгучая, неустранимая потребность, которая ощутилась явно с 19 века и чем дальше, тем становится острее»[9,67] Еще более в леоновском духе, в плане главных идей «Пирамиды», звучат слова выдающегося пред­ставителя «серебряного века» русской литературы Вяч. Иванова, сказанные им в 1911 году на торжественном заседании Московского религиозно-философского общества, посвященном памяти В. С. Соловьева. «Труднейшее постижение для русской интеллигенции (и в этом, по-видимому, может, трагическая вина ее так называемой «оторванности» от народной души), — гово­рил Вяч. Иванов, — есть ясное уразумение идеи Церкви»[2,67].

Подобно словам «естественное» и «естество», постоянным рефреном по всем страницам романа проходят и другие однокоренные ключевые слова «чудо», «чудесные», «чудеса», «Мир чудес». Очевидно, что автор «Пирамиды» вкладывает в них какой-то особенно значимый, важный смысл. Мы уже говорили, что «чудо» вместе со всеми остальными опорными лексическими вехами романа, как и положено в наважденческом мире фантомов и миражей, имеет двоящийся, мерцающий, антиномический смысл. Именно это чудо, по мысли Л. Леонова, является самым важным и необхо­димым условием для восприятия подлинной веры, для появления не лицедейского, псевдоправославного, а настоящего религиозного чувства.

Писатель, как и в случае с «естественным» и «красотой», нам показывает, что «чудо», будучи в народном представлении синонимом Бога и веры, не только является самым необходимым элементом, своего рода «реле», удер­живающим в устойчивом состоянии всю систему духовной жизни нации и человека, но и обусловлено прежде всего правильным, здоровым мировоззре­нием самого человека. «Без этой национальной живинки, — пишет Л. Лео­нов, — любой народ быстро утрачивает вместе с лицом самое имя свое» [9, 605[. «Сердце Дунино дрогнуло в предчувствии», читаем в «Пирамиде», «что с крушением ее мечты, обусловленным дымковской гибелью, в мире выклю­чалось, гасло, выходило из строя еще одно, совсем крохотное реле, из тех, которыми обеспечивается устойчивость громадной, никем не подозреваемой системы в целом» [9, 534]. «Вряд ли случайным совпадением, — поясняет автор, — объяснялась странная одновременность дымковского затухания и как раз к началу осени обозначившегося Дунина выздоровления. Не в нем ли и коренилась причина, почему при очевидных преимуществах чуда Дуня предпочла естественный ход вещей » [9, 556]. Автор «Пирамиды» внимательному читателю дает ясно понять, что любовь Бога к человеку не может быть односторонней и «чуда» никогда не произойдет там, где нет настоящей любви к Богу, настоящей преданности в вере в него самого чело­века, ибо, кто действительно любит Бога, не будет требовать того, чтобы Бог любил его.

Для того чтобы уяснить возникшую проблему, необходимо вспомнить, что христианское служение уже с давних времен исторически проявлялось по-разному. «Господь, — писал аскетический подвижник восьмого века Святой отец Исаак Сирин, — оставил себе одних для служения Ему посреди мира и для попечения об Его чадах, других избрал для служения перед Ним». «Когда придет тебе помышление вдаться в попечение о чем-либо по поводу добродетели, отчего может расточиться тишина, находящаяся в твоем серд­це, — объясняет Исаак Сирин, — тогда скажи этому помышлению: хорош путь любви и милости ради Бога, но и я ради Бога не желаю его».[9,89] Более трех столетий назад, когда в русском обществе отчетливо сложились и благополучно сохранились до наших дней три основные формы православно­го самосознания. Это православие черное (монашеско-монастырское), правос­лавие белое (священническо-церковное) и православие, которое можно обоз­начить как православие народное. Сам термин «народное православие» в различных модификациях давно используется как рядовыми священниками и богословами, так и иерархами русской православной Церкви, все чаще мы встречаем его и в трудах светских ученых.

По мнению ученых исследователей, все три формы православия, объединяемые верой в Творца, в Иисуса Христа и традиции русской религии и культуры, легитимны и равноправны. Различие же между ними связано не с истиной или ложью, например, народного православия по отношению к православию белого или черного духовенства, а с Богом и человеком избранной для каждого верую­щего христианина, по словам Исаака Сирина, той или иной формой духов­ного служения. Поэтому приходится признать несостоятельными попытки некоторых исследователей отделить от православия А. Пушкина, А. Блока, С. Есенина, Л. Леонова и многих других писателей за их якобы непрости­тельную ересь и богохульство. Нужно только иметь в виду, что речь здесь должна идти о православии народном, в котором может быть позволительна духовная слабость, невольный грех, или невольная ересь, но с обязательным последующим покаянием. Незадолго до смерти часто и много грешивший Есенин, которого, кстати, хорошо знал Л. Леонов, как православный чело­век, в одном из своих стихотворений покаянно писал: «Чтоб за все за грехи мои тяжкие, / За неверие в благодать, / Положили меня в русской рубашке / Под иконами умирать» («Мне осталась одна забава», 1923).

Однако, размышляя над верованием широких народных масс, которое мы обозначили как народное православие, автор «Пирамиды» ни на минуту не забывает и о строгом каноническом православии. Показывая богоборческую, еретическую философию своих героев, писатель все время отмечает ее пагуб­ную, разрушительную направленность, демонстрирует неблагополучие и в среде людей, казалось бы, непосредственно призванных защищать святые каноны христианской религии. Так, отец Матвей свою обязанность священ­ника видит в том, чтобы «обелить очевидное бессилие небес», похожее, по его мнению, «на прямое попущение заведомому злодейству», его смущали «кое-какие явления», якобы внешне порочащие «логику Божественного про­мысла», что, однако, по его разумению, не означало крушение веры, а лишь подчеркивало «несовершенство наших знаний о Боге» [9, 44]. Очень тактич­но, не назойливо, но с неизменным постоянством и твердостью, рассчитывая на совместную духовную работу, писатель через суждения своих героев дает не систему опровержения (это он предоставляет сделать читателю), а только свою оценку богоотступничества во всех его разновидностях. Так, по поводу вышеприведенных рассуждений отца Матвея в начале повествования он го­ворит, что это «коварные» и с «канонической точки зрения» рискованные «мыслишки». В другом месте произведения, уже в самом его конце, о «ко­варных мыслишках» отца Матвея писатель скажет еще прямее и резче как о «неточной и блудливой философии» старофедосеевского священника [9, 61]. Для писателя очевидно, что самоуспокоительная фраза отца Матвея о том, что, мол, его рассуждения не означают крушение веры, а лишь подчер­кивают «несовершенство наших знаний о Боге», — это только слова. Святой отец начисто забывает, что вопрос о том, «что есть истина», это вопрос не Христа, а Пилата. И, следовательно, его спекулятивные рассуждения — это лишь отложенный путь к расхристанности и в конечном итоге к полному богоотступничеству. Главная ошибка «ересиарха» [9, 51], так называет пи­сатель отца Матвея, была в том, что он перестал опираться на духовные традиции предков, на «детскую веру», на чудо христианского таинства и вместо этого избрал для себя куцую опеку рассудка, в тесноте которого, по словам создателя «Пирамиды», ютились его «совесть и вера» [9, 53].

«Мистика, — сказал Блок, к творчеству которого не раз обращается в «Пирамиде» Л. Леонов, — богема души, религия — стояние на страже»[9, 8] Твердо призывает стоять на страже религии, Церкви, народного православия и Л. Леонов, тем самым продолжая лучшие традиции богословия и русской духовности. И здесь создателя «Пирамиды» можно сравнить лишь с теми, кто так же твердо, как и он, стоял на страже интересов этих национальных святынь.

Так, автор романа, осуждая мечтательные соблазны «ересиарха» Матвея, основ­ным его грехом и пороком считает «богословское мудрование» о вещах, «запретных для ума» [9, 51]. На примере другого центрального персонажа романа — Дуни, стоявшей ближе всех к «чуду», но затем увидевшей в нем только фокусничество, автор демонстрирует нам ана­логичную картину. С утратой «чуда» кроткая, «легкоранимая» Дуня превра­щается в «жестокую наставницу» [9, 56] ангела. Л. Леонов через историю судьбы героев ясно показывает, что отступление в малом от духовных тра­диций своих отцов, от канонов своей религии неизбежно приводит и к от­ступлению в большом. Если в самом начале романа та же Дуня совершает, казалось бы, безобидное отступление от правильного исполнения ирмоса, куда каждый мог вложить «свое содержанье» [9, 110], то в конце «Пирамиды» она уже доходит до прямого подлога и клеветы на своего родного брата Вадима. «Следуя примеру старших», не без иронии замечает Л. Леонов, Дуня решила приоткрыть и свою мнимую «тайну», что будто бы при аресте брата на его шее она увидела шрам, «наспех заметанный смолевой дратвой», что ясно говорило о том, что перед домочадцами явился не чудом воскресший брат, наподобие евангельского Лазаря, а вурдалак или покойник. Подроб­ность «наспех» заметанного шрама, по справедливым словам автора романа, «самая из всех маловероятная», так как, отправляя парня в ответственную командировку, «шутники даже из фирменных соображений поднатужились бы» все тщательно скрыть [9, 68]. После этого последнего свидания с Ва­димом вернуть домику прежнее архаическое благообразие уже было нельзя, и над старофедосеевцами даже в ясную погоду теперь стояли сумерки. Семья без сожаления покидала свой дом, «иным огнем», по определению Л. Леоно­ва, «тронутое пепелище» [9, 67]. Иссякло «чудо», почернел ангел, сгорела Старо-Федосеевская обитель, а вместе с этим и сам рассказчик ощутил себя погорельцем. Так отступление от веры своих отцов приводит к эстетической, моральной и религиозной деградации. Обезбоженные, опустошенные, обуг­ленные от безверия души — это уже сыны не неба, а ада, недаром они, по словам создателя «Пирамиды», играют некий «адский спектакль» [9, 69], ведущий к тотальному самосожжению, ибо последнее средство оздоровить мир — это предать его огню, «чтоб не восторжествовало зло» [9, 58].

Для всех читателей, сомневающихся в условно-художественном характере неканонических картин и суждений многих персонажей романа, Л. Леонов указывает: «Заметим повторно для насторожившихся ортодоксов, условно-библейский колорит приведенных рассуждений надо воспринимать лишь в плане философской поэтики — для кратчайшего обозначения понятий, до­зволенных к употреблению — как в математике, где пресловутый икс тоже имеет подозрительно-крестообразное начертание» [9, 164]. Сам факт неодно­кратной консультации автора «Пирамиды» с иерархами православной Церкви уже говорит о многом. Таким образом, мы видим, что не об одних «гневных» и «провинившихся» небесах, как пишет немало критиков, идет речь в ито­говом романе Л. Леонова. Писателю было важно в потоке болезненно-извра­щенного, обманутого и обольщенного разума, которым перенасыщен роман-наваждение, сохранить незыблемой веру, духовные ценности нации, сберечь каноническую чистоту православных святынь.

Основной, обобщающий образ романа — это на тысячи осколков раздроб­ленная душа русского человека конца XX века, в том числе и душа самого создателя «Пирамиды», писателя Леонида Леонова. Весь роман монофоничен, а не полифоничен, здесь нет настоящих героев, все герои «мерцают» в дымке наваждения условного художественного пространства. В уста, каза­лось бы, положительных персонажей нередко вкладываются крамольные и еретические идеи, а персонажи отрицательные порой несут идеи высокой духовности. Да и как могло быть иначе в сбившемся с ориентиров хаотичес­ком мире фантомов, двойничества и миражей. Главная мысль романа состоит в том, что в сорвавшемся со всех якорей корабле России в той или иной степени виноваты все, поэтому здесь и нет привычных романных героев, писатель всех своих персонажей проверяет одной, но главной всеопределяющей мерой — подлинности или неподлинности их духовного бытия. Мир России, утратившей свою высокую религиозную веру, тысячелетний опыт своей богатейшей культуры, мудрые заветы своих отцов и предков, не может быть подлинным. Россия, считает автор романа, без осознания и возрождения этих ориентиров не выживет. Чтобы сохранить свое достоинство и лицо, ей надо вернуться к полузабытым сокровищам своего национального бытия.

Идейно-художественный замысел «Пирамиды» сам Л. Леонов определяет темой «размером в небо и емкостью эпилога к Апокалипсису», ибо «здесь с моей болью», добавляет писатель, «обитал я» [9, 11]. Как понимать эти не совсем понятные слова автора «Пирамиды»? Если слова о теме «размером в небо» тут же поясняются Л. Леоновым как уточнение циклов «большого Бытия» и не вызывают сомнения, то фраза о том, что роман «Пирамида» «емкостью эпилога к Апокалипсису», малопо­нятна, если не сказать более — весьма странна и загадочна. Ее правильное прочтение, на наш взгляд, невозможно без знания мистического смысла не­которых чисел и цифр, которым сам автор «Пирамиды» придавал как в своей жизни, так и в своем романе совершенно особое значение. Речь идет прежде всего о цифрах девять и три, которые связаны с личным опытом «духовной биографии» автора: именно в девять лет ему явилось мистическое видение Богородицы, пославшее ему почти законченное троекратное знамение. И не случайно, что в девять дней укладывается вся эпопея «ухода» отца Матвея [9, 347], что нынешнее временное состояние цивилизации определяется как «полдевятого на циферблате судьбы» [9, 210] и т. д. С другой стороны, ком­позиция романа трехчастная, название каждой главы романа начинается с «цифры» 3, что в сумме опять-таки составляет мистическое число «девять».

Открывая Апокалипсис, иначе «Откровение Святого Иоанна Богослова», к которому, без сомнения, не раз обращался писатель, в последнем 21 стихе последней главы Нового Завета мы читаем сакраментальные слова, являю­щиеся, по нашему мнению, не только ключом к вышеупомянутой фразе об «эпилоге к Апокалипсису», но и, как нам кажется, к главному внутреннему смыслу не только последнего романа писателя, но и всей его «духовной биографии». Эти девять слов святого Иоанна Богослова, на которые со светлой надеждой указывает нам писатель, гласят: «Благодать Господа на­шего Иисуса Христа со всеми нами. Аминь».

Христианское напутствие, в сокровенной форме высказанное в последнем романе Л. Леонова, полностью совпало с последними словами боговдохновенного библейского текста, а значит, и с заветной верой писателя в «голубой свет Господний»[9,89] — в просветленную судьбу своего народа, в его духовные ценности, в неиссякаемые традиции его тысячелетней истории.

2.2.Еретический подтекст романа

Текст «Пирамиды» отличается стилистическим единством. И этот стиль есть именно стиль речей Шатаницкого, зорко подмеченный и точно определенный Леоновым во время их встречи как «импровизации кори­фея». Произошло знаменательное явление: автор прекрасно видит свойства подобной речи, но сам не в силах разорвать эту оплетающую все вокруг словесную паутину. Вместе с содержанием, глобальной фило­софской идеей, автор получил от Шатаницкого и форму для ее выраже­ния, в которую и облеклась в конце концов «Пирамида». Насмешка, ерничество, подмигивание, двусмысленность наполняют ее от начала и до конца[33,90]

Так сатана смеется надо всем вокруг, так как ненавидит Божий мир и Божие творение во всех его проявлениях. Это он искони глумится над Создателем и Его созданием. В этом смехе нет и не может быть любви. Впрочем, мироздание, нарисованное в романе, и достойно полупрезрительной, горь­кой ухмылки: жалкие, беспомощные люди, брошенные властью Демиурга в мир, которым суждено превратиться в крохотных уродцев или в плесень.

Как пишет Станкевич О., суть взаимоотношений Творца и человечества заключается в следую­щем: люди — игрушки Бога [33, 54]. Боги придумали человечество для развлечения самих себя, и «генеральная боль земная уже недоступна их разумению» [33, 46]. Они отличаются замедленной реакцией на беды земные, не способны откликнуться на призыв страждущей малютки. «Мы для них мошкара вселенская» [33, 29].

Доказательство вины Бога — безусловно центральная философская задача романа. Это его лейтмотив. Он выливается в форму суда над Богом с использованием судебно-юридических формулировок. Бесконечно дале­ким и чуждым человеческому миру небесам предъявляется обвинение в равнодушии, в бессилии, похожем «на прямое попущенье заведомому злодейству» [33, 44], говорится о «многолетней деятельности с человечес­кими жертвами» [1, 39] (именно так назван план Божественного домостроительства), раздается упрек Всевышнему: зачем людей сделал? [33, 64]. В качестве свидетелей божественной ошибки предъявлено «обилие несчас­тных, увечных и обездоленных... доказательство инженерно-генети­ческого несовершенства» [33, 69].

Но помимо преступления совершенного Богу приписывается злодеяние будущее — уничтожение человечества как ненужного свидетеля. Матвей не просто предполагает, но давно уверен в непременном примирении Бога и сатаны [33, 67]. И об этом же несколько раз говорит Дымков, которому открыто будущее: «После стольких огорчений с людьми будут проведены поиски более надежного и равновесного божественного статуса» и неким иным созданиям «достанется честь сменить людей как не оправдавших себя фаворитов» [9, 62].

Понятно, что Шатаницкий убеждает собеседников, что виновато небо (еще возле райского дерева он клеветал на Бога). И понятно в устах опустившегося пьяницы Финогеича богохульное бормотание о технических промашках Творца, за шесть дней сделавшего мир. Но даже кроткая Дуня позволяет себе давать советы Богу: «Кабы Он малость смягчил свой гнев при виде юных праотцев, дрожавших от холода и страха, то обошлось бы и без Голгофы» [9, 65].

Не Бог судит человека, а человек судит Бога. Отец Матвей волен прощать или не прощать «Богу своему» детскую обиду. «Пирамида» — это суд над Творцом.

Часто цитируют слова Лобанова М. о цели романа — «предупредить род людской о генеральной яме на его столбовой дороге к так называемым звездам» [29, 78], понимая их так, что яму роет себе сама цивилизация. Но в контексте книги ясно, что имеется в виду «предвечная яма» — могила, приготовленная самим Творцом для всего своего несовершенного творения.

Очевидна прямая перекличка романа с идеями Ивана Федоровича Карамазова, который «мира Божьего не принимал» по тем же причинам. Именно он рассуждал о страданиях человечества (лейтмотив «Пирами­ды» — «генеральная боль земная»), о «неискупленных слезках» дитяти, замученного на глазах у матери, — и этот образ перешел в леоновский роман, где уликой божественной ошибки предстают матери с прострелен­ными младенцами на руках [29, 34].

Обвинения «Пирамиды» во многом совпадают с теми, которые предъ­являет к Богу Великий Инквизитор в сочиненной Иваном «Легенде». «Конструктивно не оправдавшие себя создания» [9, 56] — так характе­ризуются люди в «Пирамиде». «Недоделанные пробные существа, создан­ные в насмешку» — так названы они в «Легенде». И мотивировки, и основания для этой идеи очень сходны: зачем Бог сделал людей такими, что они вынуждены мучиться и страдать, зачем Спаситель призвал их к идеалам, которые не осуществимы.

Желая земного всемирного счастья для людей, Инквизитор учит, что «не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести». «Пирамида» словно воплощает тот мир, в котором уже начинают осуществляться эти проекты. Она построена не на любви и живой жизни, а на гнозисе — тайном знании. Ее мироздание описано посвященным, который делится этим знанием, этой тайной, которую нужно довести до человечества. Здесь можно вспомнить, в чем же тайна Великого Инквизитора. «Мы не с Тобой, а с ним, вот наша тайна!»[9,90] — говорит он Христу.

Ясно, что в свете этой главной религиозно-мистической идеи «Пира­миды» меркнут другие конкретные расхождения с христианством. Но описать их необходимо хотя бы потому, что многим показалось и кажется до сих пор, что в романе воплощено именно христианское мировидение лишь с небольшими «уклонами».

Об отрицании богооткровенных свойств Божиих уже говорилось. Вы­ясним иные догматические расхождения «пирамидной» религии и веры христианской.

Это прежде всего признание равноправными двух извечно существующих и противоборствующих начал — добра и зла, материи и духа, света и тьмы. В тексте не раз звучат слова о «предвечной битве Добра со злом», о «первично-полярных началах» [9, 23] и т. п. Это в корне отличается от христианского мировидения. Первоначально в сотворенном Богом мире не было зла. Творец «всего видимого и невидимого» по своей природе несопоставим с одним из своих созда­ний — Денницей, ангелом, использовавшим во зло свою свободную волю и ставшим сатаной. Созданный благим, он уклонился к злу и отпал от Бога. Он является лишь созданием Бога. В отличие от добра, имеющего свое основание в Боге, источнике всякого добра, зло не имеет своей онтологической сущности. Зло есть уклонение от блага, подобно тому как тьма есть лишение света, — объясняет природу зла св. Иоанн Дамаскин.

В беседе со следователем Алешей Матвей пытается ответить на вопросы о тайне искупления, о наличии зла в мире, о человеческих страданиях. Но канонические объяснения того, почему Бог не уничтожает зло, у кого искуплены души людские Спасителем, явно не устраивают не только следователя, но и самого Матвея. Реплики горбуна провоцируют Матвея изложить или еще раз продумать свою собственную богословскую систему.

Догмат о первородном грехе и искуплении излагается им с кощунст­венным ерничаньем, напоминающим атеистические пасквили 1920-х годов: «таскать бы нам гнев проклятъица Божьего», «затем и посылал сынка, чтобы страданьем своим выкупить из вечного ада ду­шеньки человеческие» [9, 39]. Только теперь место ироничного философа занимает «отец Матвей», а место юноши Леонова — следователь Алеша.

Высказывая через силу «официальные» постулаты, Матвей про себя мучается иными вопросами: по какой юридической логике силы небесные «шьют дельце» еще не родившимся поколениям, у кого выкупал род людской Спаситель и т. п. Все формулировки как Матвея, так и Алеши пропитывает юридизм, попытка постигнуть их падшим человеческим разумом, но не верой и благодатью откровения. Матвей сомневается не в подвиге Христовом, а «в логичности его» [9, 39]. Подобные рассужде­ния в плоскостном мире формально-логических посылок не позволяют подняться собеседникам до принятия тех тайн Бога и мира, которые постигаются только в свете Божественного Откровения.

Одно из таких схоластических построений, развитое западным римcко-католическим богословием, — теория «сатисфакции». Согласно этой тео­рии, Господь своей жертвой утолил праведный гнев Бога-Отца, оскорб­ленного непослушанием людей. Такие антропоморфические представления исказили богооткровенную истину о беспредельном милосердии Бога-Отца и жертвенной любви к человечеству Бога-Сына. По словам святого Гри­гория Богослова, «Крест есть жертва благоприятная, но не плата и не выкуп Богу. Крест необходим не для утоления Божией Правды, но для оживления человеческой природы, пораженной грехом и смертью». Догмат искупления непосредственно связан в православной трактовке с делом освящения человека. «На вопрос, кому или чему служила жертва, остается ответ: делу спасения нашего»[4,89]

В данном случае Матвей спорит даже не с православным учением (с которым, кажется, незнаком вовсе), а с католическим, но в контексте общего для романа антихристианского пафоса такое различие выглядит уже не столь значительным.

Ведь Голгофской жертве Матвеем придан совершенно иной смысл, который приводится в соответствие с общей идеей вины Бога. Послужив причиной, источником зла и страданий людей, лишив их райского блаженства, Бог впоследствии осознал «свою причастность к обстоятель­ствам». Посылая Сына на казнь, Бог искупал свой собственный грех. Бог оказывается греховен. Сам Матвей ясно осознает, что «отрекся от корен­ного догмата веры» [9, 145]. Заметим, что эту «догадку об истинной сути искупления» разделяет и Дуня [9, 165].

Естественно, что если во всем виноват Творец, то принципиально отвергается взгляд на страдания и зло в мире как на следствия грехов самих людей. Вся беседа с Алешей идет под аккомпанемент неотвязной мысли о «плохой работе» Сына Божьего — «по совокупности скопивших­ся несчастий» на земле после Его крестного подвига. Матвея преследуют мысли о необратимости земных печалей, о несправедливости Бога, который уродство горбуна не причислит к подвижничеству, а, напротив, «и с него, вчистую обделенного, причитается нечто небесам за счастье существования» (снова понятия долга и платежа). В свою очередь горбун Алеша «как бы прощает Богу» свое уродство «и прочие недоделки» и т. п. Закономерный итог этих размышлений: пора «обветшалому хрис­тианству уходить на покой». Наряду с чудесами Господа — хождением по воде, претворением воды в вино, такие великие таинства, как Рождение от Девы и Воскресение, низводятся рассудочным умом Матвея (или автора) в разряд «благолепной мишуры чисто земного поклонения», устарелого «агитпропа» [9, 39]. Для Матвея очевидна историческая и нравственная исчерпанность христианской веры. Но не веры как таковой

Обратимся к ближайшему окружению Матвея, его семье. Подлинно ли ее отличает «стремление к духовности и жизнь по христианским запове­дям», как представляется ряду критиков.

Бог не является для старофедосеевцев Живым Богом, Единой опорой и надеждой. Он становится чисто умственным объектом для предъявления постоянных упреков и претензий, постоянной обиды. Всех их отличает фамильярность по отношению к самому священному для христианина — имени Божьему, и в то же время сознание своего права требовать что-либо от Него. Егор цинично замечает, что «у Бога найдется совести довести служителя своего» до землянки [9, 38]. Прасковья Андревна с каким-то раздражением восклицает: «Да я по нонешним временам с Господа Бога моего документ стребую!» [9, 87], уверенная в том, что раз она мать, то «он (ее) не осудит». Это не смиренное упование на милосердие Божие, но брошенное с вызовом требование справедливости от Бога.

Если Бог перестает восприниматься как Друг, то и сатана перестает восприниматься как враг. Поэтому у героев отсутствует иммунитет к вторжению демонического начала, у них нет, как сказали бы христиане, «различения духов». Они боятся провокаций, гонений, политических преследований, тревожатся, как бы Дунин ангел не оказался «беглецом клейменым», но совершенно не опасаются того, что он окажется бесом-оборотнем. Происходящее с Дуней оба родителя воспринимают лишь как «душевный недуг», словно и не подозревая о возможной духовной реаль­ности.

С поразительной легкостью они готовы довериться силам зла: «матуш­ка» Прасковья Андревна «согласилась бы в дом пустить рай и ад, кабы посулили исполнить одно ее заветное желаньице» [9, 187]. Так она и поступает. С врага рода человеческого она не только не «требует доку­мент», но бросается целовать его руки , умоляя о спасении сына.

Нет ничего удивительного, что после многочисленных доказательств вины Бога оправданным становится его предательство. Имея такого Бога, такое мирозданье, такую жуткую действительность, которая дале­кому Божеству неведома, человек имеет право не только преступить его заповеди, но и отвернуться от него. Матвей сразу и без колебаний благословляет диакона на публичное отречение от веры (ради детей), жену — на самоубийство (опять же ради детей) [9, 340], сына — на разбой. Родители «заранее соглашались» отправить Дуню на путь бес­честья (к могущественному правителю, для спасения Вадима) [9, 56]. Дело не в морализаторстве, грешная человеческая природа и не на такое способна, но в том, что героями подводится идеологическое основание: «А Бога не бойся, он свой, войдет в твое положение, простит» [9, 34]. «Отговаривать дьякона от задуманного было так же неуместно, как воспрещать ему принести себя в жертву ближним, тем паче малюткам, защита которых сама собой подразумевается в христианской морали». А далее — откровенно иезуитские слова: «Сам Иисус будет стоять рядом с ним на помосте и совместно пригубит чашу горечи его» [9, 44] .

Автора привлекает именно к «мученичеству», хотя он, ко­нечно, не может не знать о миллионах новомучеников и исповедников российских, которые не отреклись и пошли на Крест. Но в книге, внушенной Шатаницким, преследуются иные цели. Еще в раю тот же вдохновитель, ратуя за «справедливость», предлагал людям предать запо­ведь Бога[9,79]

Матвея, собирающегося принять у себя в доме самого сатану, одоле­вает любопытство — взглянуть на Господнего соперника, и его матушке тоже западает в душу «крупица недозволенного интереса». Как может этого желать человек, ежедневно произносящий слова молитвы «избави нас от лукавого»? Это непредставимо не потому, что запрещено, но именно потому, что христианин ежедневно сталкивается с бесовским присутствием в мире, с демоническими проявлениями в своих собствен­ных помыслах и грехах, и до гробовой доски обречен вести с ним духовную брань. Матвей намеревается принять у себя «философскую категорию», но встречается с «человекоубийцей от века». Беседа Матвея с духом злобы превращается в философско-богословский диспут двух интеллектуалов, находящих удовольствие отыскивать друг у друга логи­ческие неувязки. И Матвей не замечает, как Шатаницкий потешается над ним, играя «в поддавки», допуская очевидные неточности в хроно­логии, общеизвестных фактах и т. п. Точно так же издевался над своим собеседником бес в кошмаре Ивана Карамазова, но там этот персонаж был, скорее, отражением больного сознания Ивана Федоровича, его галлюцинацией (на это намекает Достоевский, оставляя брошенный Иваном стакан нетронутым по пробуждении). В «Пирамиде» Шатаниц­кий — вполне объективная реальность. Матвей с его новой верой уже давно стал его служителем, а боязливые оговорки перед беседой как бы не послужить антихристу, пресекаемые, кстати, Шаминым, произнесены как явно лукавое самооправдание. Так же как и его бессильные (и какие-то театральные) потуги изгнать им же принятого гостя (автор явно иронизирует над «батюшкой», из всех средств борьбы с нечистым готового применить лишь непечатные слова) только сильнее затягивают узлы сатанинской сети, в которую он давно и добровольно попал[9,90]. И впоследствии даже гордится, что его дом оказался предназначен для столь авторитетной встречи [9, 63]. После нее Матвей все больше уподобляется бесу: его начинает словно жечь Лик в красном углу, ему становится трудно произносить имя Божие (заменяемое местоимением «он») [9, 268], и совершаемый в заключительной части романа перечер­кивающий жест по направлению к святой иконе (явное отречение от Христа) [9, 52] завершает духовную гибель Матвея.

Матвей ожидает «Христу на смену грядущего пророка, который при­внесет в мир несколько иное толкованье добра и света»[9,90], который отменит молитву как «безуспешную панацею от низменной печали». По мысли «батюшки», ныне, когда созидается новый «всемирный храм», можно примириться «с неизбежным сносом запустелых церковных строений». Эти ожидания вдохновлены характерным лозунгом-восклицанием: «О, лишь бы во всеобщую пользу!» [9, 139].

Совершенно откровенно и недвусмысленно Матвей призывает антих­риста. Согласно церковному преданию, «зло и лжерелигии достигнут своего апогея во время владычества антихриста, мирового владыки, который, обещая принести мир на смятенную землю и имитируя пришес­твие Христа, будет управлять всем миром из возобновленного храма в Иерусалиме»[9,89] «Явит себя антихрист кротким, милостивым, исполненным любви, исполненным всякой добродетели... Предложит антихрист челове­честву устроение высшего земного благосостояния и благоденствия...»[9,50] Матвей, таким образом, есть не кто иной, как предтеча антихриста.

Этот мотив очень важен в идейной канве романа. Не только Матвей ждет «великого духовного обновителя» [9, 35]. Номенклатурные владыки неба и земли, развивает эту мысль Никанор, нечувствительны к земной боли людской. «Нынче нужны нам не крылатые генералы света и тьмы, а некто, способный просто пожалеть находящееся на исходе человечество, и еще неизвестно, чем обернулось бы дело, кабы нашелся третий» [9, 135].

Таковы «догматические вольности» Матвея, который уповает на приход антихриста взамен так и не помогшего людям Христа. Если именно в этом критика увидела широту русской души с ее всегдашним правдоис­кательством и т. п., то, надо признать, отечественная культура в лице некоторых далеко не худших своих представителей пришла в конце XX столетия к неутешительному духовному итогу.

Православный Символ веры, излагающий главные догматы христианс­кого вероучения, состоит из 12 . Нетрудно убедиться, что букваль­но все они отвергаются, опровергаются в «Пирамиде». Поэтому определение идей романа как «еретических» неточно. Ересь (от глагола «выби­рать») — учение, берущее из христианства какие-то одни догматы и отметающее другие, оно искажает постулаты веры, но остается «генети­чески» привязанным к ней.

Итак, как считает В.Воронин, «публикация новой схемы мироздания» осуществилась, задание Шатаницкого выполнено, наваждение воплощено. Осью и стержнем рома­на, исполненного «антидостоевского» пафоса, стала мысль о том, что Бог предал человека. Столь грандиозная попытка опровержения христианства возникла на русской почве. Новый синедрион, новое судилище над Христом — в который уже раз в уходящем веке!,— совершается на территории Руси Святой[13,75].

Оккуль­тный характер «Пирамиды» видится исследователям в том, что роман источает «своеобразную и сильную магнетическую ауру», «недобрую энер­гию», его текст оказывает наркотическое воздействие на сознание и подсознание читателя, выполняет функцию гипноза, колдовства.

Не является ли книга элементом какого-то метафизического контроля: насколько готова Россия проглотить такого рода приманку, далеко ли продвинулась по пути апостасии, охватившей уже большую часть мира, скоро ли сможет принять антихриста вместо Христа? По крайней мере та восторженность, с которой книга зачислена в разряд повествований о «русском правдолюбце», то равнодушие, которое проявлено столь многими в отношении ее духовно-религиозного ядра, та легкость, с которой оно принимается даже за исконные национальные духовные ценности, — симптомы весьма тревожные.

Леонов представил и оставил нам потрясающий образец того, каким может стать сознание человека и человечества накануне апокалиптических событий. Каков может быть новый вызов Богу на рубеже XXI столетия. И в этом смысле «Пирамида», несомненно, роман-предупреждение.

2.3. Философские поиски Л.Леонова в романе «Пирамида»

Как крупное произведение, насыщенное философскими рассуждениями, «Пирамида» имеет свои о с о б е н н о с т и. Здесь Леонов оперирует объемными сюжетными блоками с неторопливым развитием событий, с обстоятельным авторским комментарием.

По своей структуре «Пирамида» — монологический роман с разветвленной имитацией диалога, индивидуальных манер, но лишь немногие персонажи обладают собственным голосом.

«Пирамида» — роман интеллектуальный, рассчитанный на образованного читателя, испытывающего удовольствие от философских поисков автора, многогранности образов, сложности психологических отношений.

В чем-то, несом­ненно, «Пирамида» - Книга Откровения, недаром сам Леонов настаивал на прочтении ее в ракурсе «патмосского жанра». Но в отличие от Еноха и Иоанна, думаю, и Аввакума, безропотно отверз­шим себя вести Божьей, он, как и положено человеку в обезбоженном мире, через определение места своего во всебытии, понимаемого как точка отсчета, до предела напрягая в себе все воз­можности постижений - будь то трагедия научного познания, вера, воля к Слову, художественные формулы, пути тайновидения - искал именно в таком образе всеединого ведения собственную дорогу к Господню Престолу. Ибо «от писателя, - по слову Леонова, - люди ожидают од­ного - Пути»[9,105].

В этом - персонификация соловьевского идеала всеединства знания, но «Пирамида» все же роман-гносис, замешанный на ренессансном, гармоническом сочетании мно­гообразных дарований Леонова, на его великом творческом писателя, ученого, поэта, прекрасно владевшего и стамеской, и шти­хелем, и кистью живописца, не говоря уже об энциклопедичности его знаний в сфере культуры, специальных областях: от естественных наук, математики, физики до военного дела, не считая уж знания языков, детального живого веде­ния сфер русской национальной куль­туры. И все это было введено писателем в единый прорыв к высшим тайнам, к постижению хода времен, как отошед­ших, так и сокрытых за мглой грядущего.

К чему, вкратце, сводится в единый фокус философское содержание романа? Бог-Абсолют - кольцевая радуга, по Вадиму, - разрывает кольцо совершенного всебытия и выгибает одно из полярных окончаний на манер ленты Мебиуса. Соприкосновение (по спектру радуги располагаются элементы материального мира) полюсов грозит катастрофой, взрывом, выпадением совершенства в Ничто. Необходимо промежуточное бы­тие, замыкающее кольцо, точнее, некий клей всебытия, смягчающий пребывание противоположностей. Так рождается мироздание, сфера, галактическое яйцо, в каком мы пребываем по сей день и которое ангел Дымков чертит на снегу. Модель, похожая на китайскую клетку жизни, на русскую фиту. Здесь важно, что живая клетка как бы прототипична мирозданию.Внутри расположены два треугольника, сходящиеся в вершинах.

В одном - идет убывание к центру круга, в другом расширение к границе окружности. Центр полагается как ноль-времени, как пространство, сжатое за порогом даже черной дыры, готовое вывернуться в инобытие.

По Леонову, мы дошли до границы скорлупы в расширяющемся секторе ми­роздания и теперь разворачиваемся в об­ратном направлении, т. е. это не пи­рамида, а воронка, убывающий конус и т. д. «Красное смещение» можно не учи­тывать, ибо при вывернутом спектре оно дает ложные показания. А если и учитывать, то аллегорически, как наше «красное смещение» в историческом разрезе. По отношению к якобы «расши­ряющейся вселенной» здесь та же усме­шечка, что и в «Воре», при опровержении социального лозунга «Вперед и вверх». В суждении Пчхова, адресованном Векшину, это звучало так, что «темному ан­гелу, падавшему в начале дней»[9,129], тоже ка­залось, что он летит вверх.

Остается время. Оно к XX веку «уде­сятерилось», и более. То есть, прежние промежутки жизни мы проживаем в ускоряющемся темпе, за все более краткие сроки, в движении к апокалипсическому - «время перестанет быть». В социо-культурном плане это расценивается, как вре­мя передачи земли в ведение Антихриста (отсюда старообрядческая прогностика, открытый пульт с опасными чудесами, у которого спит «рогатая охрана»[9,107]Итогом всего должно быть разрешение в земной юдоли Верховной Размолвки Начал, которая и служит подоплекой истории, и как показал для Леонова XX век, пока склоняется в пользу Антипода, повздорившего у истоков истории с Вседержителем из-за Человека. То ли зло превысило свои полномочия, то ли при­рода изменившегося времени позволила Антихристу «уложить» тысячелетие в пару десятков лет, но должна быть внесена Небом в Божественную фабулу поправка, ибо все идет путями, изложенными Лео­новым в утопиях как антиутопиях. Это чувствует, взбодренный ранним своим посвящением, о. Матвей, что зло с добром сошлись, пугается, что состоится сговор Бога и Дьявола.

Но любопытно, что сталинщина по-особому расценена в сюжете противостоя­ния Неба и Ада: тиран вырывает бытие людей не только из рук Божьих, но и мешает планам Сатаны, пытаясь увести землю и от Того и от другого. Шатаницкий жалуется, что этак и его преиспод­нюю голытьбу взбунтуют. (Не продол­жение ли это концепции Великой Ок­тябрьской Революции, как прометеевой, бытийственной покражи, правда, с целью ввергнуть человечество в растительное бытие, в шигалевщину-чикилевщину).

По условию романа ни ангел Дымков, ни Шатаницкий своих планов не дос­тигли. Соответственно, человечество извлечено из Надысторического Сюжета и становится «самошагающим», само для себя субъектом мироздания. Отсюда -иссякший Христос, толпища идуще-живущих людей - во сне о. Матвея. Это начало космической Робинзонады людс­кого мира, над которым властны лишь законы малого мироздания, расположен­ного в границах «фиты», клетки, яйца. Ангел Дымков со всей определенностью демонстрирует собой, что произойдет с человечеством при одиночестве «человека гордого»: возвращение в глину, убывание духовных возможностей, небрежение чудом жизни, изникновение чуда вообще.

Вознесение Ангела и воспринимается, как прототип, предвестие того, как вернется к Богу - Его, терзавшаяся нас искра, - всеобщая душа людей, уставшая от «созерцания братских могил и смерт­ных лагерей, вся в шрамах и ожогах», уже готовая уйти «на поиск тишины... и чистой синевы небесной» да подзадер­жавшаяся из жалости «покидать обжитой дом». Отсюда, кстати, из раздумья, что мы окончательно выпадаем в законы лишь физического мира, идет и пароди­рование соловьевского Богочеловеческого процесса, и восстановление кровавых утопий из «Дороги на океан», и - надо думать - грустное воплощение мечты Н. Федорова о Музее человечества как Пути предвоскрешения[34,190]. Он – фантомный дворец Юлии - создан Ангелом, им же и уничтожен. Взамен ему в «Последней прогулке» явится образ «блестинки раз­рушенной», как скорбный мартиролог того, чем владели люди; и все это на фоне видений полуживотного «арьергарда человечества», от «шествия к звездам» развернувшегося к возвратной глине. Не будет дворца предвоскрешения, не будет и самого воскрешения у мира, впавшего во власть Великого Инквизитора, у доли­ны жизни людской, не осиянной горними вершинами. Уйдут из этой реторты бытия люди, и незачем будет чему - то происходить, так как не для кого, как об этом говорилось писателем еще в прологе к «Вору». Недаром в миллиардно ком­натном «ангаре духовного бессмертия», на «дачке» Юлии, у таинственного зер­кального тоннеля - два выхода, и один из них заколочен. И недаром в «мертвом доме» культуры отказывается ангел Дымков «устроить» живую переписку умерших классиков, мыслителей и т. д. (А ведь это и был «пробный камешек» дочки циркача на предмет возможности воскрешения и бессмертия.)

По ходу нашего размышления хотелось бы отметить и еще одно значительное жанровое образование в качестве тер­мина для обозначения кулътурфилософской жанровой окраски - «роман-Культу­ра», «роман-наследие». Леонов на стра­ницах «Пирамиды» изъяснился едва ли не самым полным образом в своих куль­турологических представлениях. Культу­ра, как духовный сколок всех прошедших по земле существований, есть высший и спасительный аргумент в пользу человека при тяжбе Антипода с Богом, именно в культуре обретается право на бессмертие, ибо она есть неповторимый, «неведомый, шедевр» мироздания, как и шедевр чуда жизни, подаренный нам Творцом вот и ввести бы этот критерий. В каком еще из произведений Леонова, да и вообще в литературе, роман преисполнен столь насыщенной культурной знаковостью, притянутой всеми нитями к магическому центру повествования - к «феерическому иллюзиону ограбленного (Юлией) человечества»[9,137]? Где еще в такой полноте и кольцевой замкнутости, как укоризна - от чего открещиваемся? -представлен мир Библии? А живопись? А «митинг изваяний»? И т. д., т. п. – беспредельно - непригодно для итогов.

«Жанр-ансамбль» слишком отвлечен­ная формула, как бы подчеркивающая универсальность романа, но убирающая из него лирический, исповедальный план при анализе всебытия. А ведь многомер­ная всеобъемлющая фабула, с постоян­ными уточнениями и комментариями сюжета, с несостоявшимися ходами и на­вязанными поворотами событий позво­ляет Леонову не только обобщить итоги XX столетия, но и на новом, как он знал - последнем - витке думанья воплотить всего себя - в движении «от первого вздоха бытия», от первобытного «костерка в пещере», до всех перипетий жизни. Для того, чтобы из этого бытийственного раз­бега заглянуть бесстрашно в грядущее, каковым бы оно ни предстало, там по­добрать, походя, как ни жутко, свой истлевающий в руинах череп и шепнуть нечто шекспировское над им, чтобы, достигнув последних пределов, увидеть, что и там «подгнило в царстве датском».

Не продолжая перечня соответствий, сегодня уже с немалой уверенностью можно сказать, что «Пирамида» являет собой, вместе с привнесенной ею новиз­ною, одновременно и соборный подвиг творчества, равный по духов­ному усилию разве что «Братьям Кара­мазовым», подвиг, совершенный прежде всего с упованием, что через личность художника и мыслителя, прошедшего через все трагическое XX столетие, - в стремительных взлетах века и темных провалах его - будет в последующем с по­правками и на это итоговое ведение найдено новое направление Пути человеческого.

Итак, Роман «Пирамида», как мы уже пытались показать, произведение не просто художественное, но и религиозно-философское, в котором вопросам веры, религии и Бога уделено первостепен­ное внимание. Весь текст произведения подводит нас к мысли о том, что автора «Пирамиды» волнует православие прежде всего не столько церковное, хотя и ему уделено значительное место, сколько православие какого-то иного, более широкого плана. Один из героев романа, раскрывая смысл «клада» или «сокровища», которое все время ищут герои произведения, говорит, что это «заветы, чаянья и традиции старины», т. е. вся «совокупность духовных накоплений», неког­да именовавшихся «национальным русским Богом» [2, 66]. Послед­нюю фразу, видимо, считая ее самой главной в романе, автор выделяет разрядкой. Понятно, что подобное определение национального сокровища не укладывается в рамки канонов строго церковного Православия.

Роман написан на рубеже веков — все ждали катастроф и длинная косая тень от этого вполне оправдавшегося предчувствия легла на все столетие. Л. Леонов — за вычетом каких-то пяти лет — прожил его. Он увидел, что мрачные предчувствия художников и философов Серебряного века лишь сгустились и приобрели вполне апокалипсическую знаковость.

В своем слове, в художественной форме Л. Леонов сохранил традиционную для русской литературы жестокую самодисциплину — она не покидала его в «Пирами­де» и в тех случаях, когда, казалось бы, он полностью отдавался чаре. Но он и многое все же взял от «цветов зла» Серебряного века — прежде всего еретичество.

Но это совершенно особая и дискуссионная тема, пока поддающаяся лишь догадкам, и не сейчас на ней останавливаться. И еще об одной особенности леоновского романа-наваждения. Со словом «наваждение» традиционно связаны многочисленные, но всегда отри­цательные значения, так как наваждение — это прежде всего колдовство, т. е. действие с помощью черных, бесовских сил.

Можно, однако, напомнить, что в Библии есть (правда, один-единственный) случай, когда наваждение — в форме глагола «водить», «наводить» — имеет положительный смысл: наводить благо, добро, т. е. имеются в виду светлые, целительные силы.

Именно в таком значении его употребляет пророк Иеремия. В его Книге сказано: Ибо так говорит Господь: как я навел на народ сей все это великое зло, так наведу на них все благо, какое Я изрек о них» (Иер. 32; 42).

В романах «Пирамида»и «Мастер и Маргарита» зло представлено в самых разных формах — в том числе и в высших, вплоть до сатанинских. Доброе начало персонифицируется достаточно редко.

Конечно, без праведника, как известно, не стоит ни село, ни город, и, возможно, именно этой маленькой искре, которой при жизни дано видеть иной мир, суждено не погаснуть, а даже просиять.

К ней следует присоединить Алешу-горбуна из романа «Пирамида». В нем просвечивает надежда писателя на религиозное возрождение России, страны почти атеистической, почти языческой, некрещеной и совершенно безграмотной в религиозно-церковном отноше­нии. Безверие — это уродство страны, ее горб. Но Алеша уже задает пытливые и доброжелательные вопросы.

И, наконец, нельзя не понимать, что при всем романном разгуле зла и бесовщины, метельной круговерти и страшном осознании, что человечество сбилось с пути, что патмосское пророчество вот-вот сбудется.

Но ведь не случайно где-то к самому концу повествования, когда бесы уже празднуют свою победу, а Ангел отлетел от Земли, вдруг возникает неожиданный и даже трогательный символ — маленький цветок, любящий расти в предлесье — иммортель, бессмерт­ник «кошачья лапка», в корневище которой есть целительный сок.

У Л. Леонова нет случайных образов. И если весь его роман есть жест предупреж­дения, то и малая капля в цветке бессмертника, таящаяся в подземном корневище, тоже что-то значит.

Увы, даже и «кошачья лапка» занесена сегодня в Красную книгу Природы.

Глава 3 Сходства и отличия в осмыслении философско – религиозных постулатов романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и романа Л. Леонова «Пирамида»

В русской литературе середины и второй половины XX века заметно возвышаются — над общим литературным рельефом — два крупнейших произведения: роман « Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Пирамида» Л. Леонова.

При всей вполне понятной и совершенно очевидной разнице, нельзя не увидеть между ними глубинного, подпочвенного, сходства. В обоих рели­гиозное и моральное начало выходит на первый план.

Сходство романов заключается в том, что отчетливо видны переклички с апокрифическими памятниками христианства, эсхатологическими сказаниями о «конце мира», осмысление и интерпретация их: «Книга Еноха», «Слово об Адаме», «Слово Мефодия Патарского», «Откровение» Иоанна Богослова и др. В романах обыгрывается апокриф Еноха о «фатальной, при создании человека, размолвке, расколовшей небесное дотоле единство на два враждебных лагеря» [9,561].

Библейский сюжет и его интерпретация в романах служат формой п р е д у п р е ж д е н и я человечества об ответственности за свое поведение. В философском плане речь идет о противоречиях в природе человека и их последствиях. По диалектике развития «бесконечно истончившаяся материя … в перспективе дальнейших превращений исчезнет и сама, оставив по себе лишь немеркнущее, не просто фотонное сиянье, а тот с в е т п р е д в е ч н ы й народных сказаний, в котором рассеяны летучие пылинки миров» [10,72].

Эти произведения экзистенциальные и эсхатологические по своей внутренней сути, а суть, как известно, не может не определять — в той или иной степени — каких-то важных особенностей художественной структуры, в данном случае явного превалирования условности, тяги к символизации, коди­ровке знаковых смыслов, множества перемежающихся зеркально опроки­нутых планов, что едва ли не в равной мере свойственно этим двум произведениям.

В обоих произведениях изображается добро и зло – дьявола и Христа – во всей их полноте, имея целью разоблачить зло реальное и показать возможность существования добра.

Их связывает общая философская идея борьбы со злом, понятная только при анализе всей действительности. Заданные темы решаются в трудном философском споре героев, которых авторы представляют на страницах романа, эта идея воплощается затем в интереснейших коллизиях, переплетениях реального и фантастического, библейских и современных событиях, оказывающихся вполне сбалансированными и причинно обусловленными.

Роднит главных героев двух романов их способность к принятию чуда, которое сродни их причастности к чуду - к подвигу самоотречения, чуду творчества, чуду любви.

Отметим, что оба писателя убеждены в том, что общественное и душевное благоустройство государства невозможно без веры и опоры на «вечные» ценности. Для инспекции нравственного состояния общества, устроенного на новых началах, и появляется на страницах обоих романов Князь Тьмы со своей креатурой, каким он предстает перед читателем?

Мы отметим как общий план взаимодействий творчества Ле­онова и Булгакова, так и возможности анализа их художественных миров под углом зрения идей и идеалов. И автора « Мастера и Маргариты», и созда­теля «Пирамиды» роднит многое: принцип изображения, основанный на идеалах целостности и всеединства, «просмотры» куль­турного пути человечества, любовь к гностическим падениям мира. Сходство писателей проступает и в наборе жанровых колец (тяготение к «роману-исследо­ванию», к традиции жанра «наваждений»), оно сказывается и на построении романов. Сходны искания Леонова и Булгаков в аспекте проблем Добра и Зла.

Оба автора строят, конструируют художественную реальность, сознательно от­талкиваясь от канонических текстов. Основные библейские сюжеты «от Матфея» и «от Иоанна» используется как материал, авторы трансформируют их в соответствии с собственными задачами.

В «Мастере и Маргарите» Булгаков изображает добро и зло – дьявола и Христа – во всей их полноте, имея целью разоблачить зло реальное, порожденное новым строем, и показать возможность существования добра. Для этого писатель и использует сложную структуру построения произведения. «Мастер и Маргарита», - как справедливо заметил критик Г. Лесскис, - двойной роман[15,98].

Гипертрофированная символика чисел, снов, перемежающихся несовпадений, которые все же оказываются стянутыми в одну испепеляющую точку в запредельном мире, — все эти вполне мистические и инфернальные признаки видны. Каким-то нездешним светом озарены и то и другое произведения. Ангельское и дьявольское ведут в них, казалось бы, потешную, маска­радную игру, но на самом деле ледяной мрак трагедии в них подлин­ный.

И леоновский роман густо пронизан отчетливыми и вполне живыми нитями, связывающими его с эстетической, философской и, разумеется, психологической атмосферой первых десятилетий XX столетия, т. е. с Серебряным веком. Тогдашняя литература, как и вообще все искусство, включая живопись, театр, музыку и философско-религиозные искания, была проникнута болезненно-острейшим ощущением приближающейся катастрофы. Определенная часть литературно-художественной интеллигенции нача­ла века ощущала и осмысляла свое время как безусловно катастрофичес­кое. Такое ощущение полностью вошло в литературу той поры.

Эпоха Сереб­ряного века со все еще живыми в его юности «действующими лицами» была ими хорошо знакома, понятна и, по-видимому, внутренне близка. Во всяком случае они оба, столь далекие друг от друга и чужие, соприкоснули свои поздние произведения. По их произведениям видно, что связи оказались не оборванными и достаточно жизнестойкими.

В романе «Пирамида» и «Мастер и Маргарита» весь видимый, чувственный, предметный — людской и пейзажный — мир заметно деформирован и постоянно балан­сирует на грани условности — фантасмагории и гротеска. Только в такой форме, заметно отдаленной от традиционного реалистического письма, писателям удается более-менее адекватно запечатлеть зыблящийся образ мира, обреченно подходящего к концу тысячелетия и как бы уже пови­сающего над пропастью, лишь по привычке и близорукости именуемой Будущим. Если современный уходящий мир ирреален, то так называемое Будущее ирреально, по Л. Леонову, в абсолютной степени, его нет. Бытие и небытие постоянно перемежаются в «Пирамиде», так же как и в «Мастере и Маргарите» и создают особую атмосферу полуяви, полуреальности.

М.Булгаков, как и Л. Леонов, писавший свой роман-апокалипсис в предвидении приблизившейся катас­трофы, сходный душевный катаклизм уже переживал — и как частный человек, свидетель века, и как художник. Его произведение превращается порою в маскарадное действо, искажающее привыч­ную перспективу и придающее фигурам игровой облик. Как ни странно, но в основе этой ненастоящести, буффонадности и карнавальности была реальная жизнь определенной — надломленной, обреченной — эпохи. Маски, ряженые и разная атрибутика маскарадности были в моде. Даже быт в интеллектуально-артистической и богемно-рафинированной среде был в высшей степени театрализован.

Надо ли говорить, как много сходного между булгаковским, исполненным магии и колдовской чары, и «Пирамидой», названной в подзаголовке «романом-наваждением».

Естественно, что, выведя на сцену характерные и знакомые ей фигуры, автор прибегал к приемам и языку, привычным каждому из действующих лиц эпохи. Он описывает эпоху на его языке.

В «Пирамиде» словесно-интонационная магия и постоянное балансиро­вание на кромке реальности сочетаются с вещной и прочной, вполне осязаемой материальностью.

«Пирамида» и «Мастер и Маргарита» насквозь эсхатологичны. В этом отношении оба произведения сходны. Разница заключается в том, что Булгаков и его современники видели «конец света» уже в своем тогдашнем времени и как бы предсмертная дрожь пробегала по многим и многим произведениям той поры. «Карнавальность» была защитным стремлением закрыть глаза, чтобы не видеть разверзающейся пропасти.

Длинная косая тень, что была отброшена началом века на все столетие, пролегает и через романЛ.Леонова.

Между тем, при всех совпадениях, обусловленных явлениями, и ощущением апокалипсичности бытия, есть и существенные различия. Дело в том, что у Булгакова идея катастрофичности и исчерпанности бытия накладывается в основном лишь на прошедшую эпоху и в гораздо меньшей степени, лишь отраженно касается дальнейшего «бега времени». И все же эта катастрофа, хоть и огромная, а для ее свидетелей как бы всеобъем­лющая, оставалась, на поздний взгляд, относительно локальной: она не затрагивала бытия всего человечества.

Л. Леонов, будучи в своем суде над временем и человечеством не менее саркастичным, прибегая, к буффонаде и трагическому гротеску, вершит суд не над локальной социальной территорией, а над всем человечеством. Он говорит в своем Романе не о конце определенной эпохи и даже не о России только, а о бытии вообще. Его трагизм и апокалипсичность приобретают всеобъемлющий и даже абсолютный ха­рактер. Искра надежды настолько ничтожна, что речь может идти, как сказано в Романе, лишь об отсрочке на два-три столетия.

Л. Леонов в «Пирамиде», поскольку судьба отвела ему мафусаилов век, пошел в понимании катастрофы дальше М. Булгакова. Он когда-то говорил: «Как будто мира наступил конец...»[4,89]. Можно не сомневаться, что в этой фразе позже своим романом Л. Леонов полностью снял бы слова «как будто». Никакой приблизительности для него уже не существовало, никаких сослагательных ходов.

В центре романа Л. Леонова — сцена, даже арена: цирк, игра, кинематограф, а главное лицо на сцене — маг Дымков, здесь же иллю­зионист Дюрсо, режиссер Сорокин, потенциальная актерка Юлия.

Каким-то краем художественного сознания и слова Л. Леонов соприкасает свой роман с близким и родственным ему искусством Серебряного века — с его словесной чарой.

«Пирамида», с ее чертовщиной, непозволительными играми с дьяволом, нечисты­ми духами, крупными и мелкими бесами, — это живой и естественный отросток той эпохи. По роману видно, что связь оказалась необорванной.

Тут же мы находим и еще один поясняющий намек автора на то, о чем, собственно, будет поведано в разворачивающемся романе: булгаковское рассуждение об истории.

История понимается Булгаковым как духовный опыт, в котором все участвуют, который накапливается, протекает "вчера", сегодня, сейчас.

Частная, казалась бы, история на Патриарших имеет отношение к центральному событию мировой истории, к постановке вопроса о вере и безверии; выбор между вульгарным прагматизмом и действительностью идеи.

Кто управляет жизнью человеческой - центральная для Булгакова проблема. Суть концепции автора такова: провидение, божественный "умысел" - лишь драматург, а не демиург истории. Другими словами, оно лишь "задает" ситуацию, но не определяет поведение в ней человека. Обстоятельства предписаны людям свыше это так, но вести себя в них можно по-разному. Человек найден свободной волей, возможностью выбора - оттого он и властен, изменить ситуацию в дальнейшем.

В споре Иешау с Пилатом видимая беспомощность «бродячего философа» опровергается его свободно совершаемым выбором между жизнью, за которую нужно заплатить сокрытием истины, - и смертью. Предупрежденный о последствиях своих речей, он тем не менее не отрекается от выношенных убеждений. И в этом смысле, в самом деле, управляет своей жизнью он, а не Пилат.

Напротив, отказавшись от подобной свободы выбора, могущественный прокуратор как бы утрачивает масштаб личности.

Обратим внимание на то, каких именно героев у Булгакова становится возможным "разъяснить"? Возможно - предугадать поведение Берлиоза, близкую смерть вора-буфетчика. «В клинике - Первого МГУ». Возможно - с легкостью направить в нужное русло действия известного учреждения, - чтобы не понравившийся Воланд Никанор Иванович не смог более попасться ему на глаза. Не трудно предсказать и действия Римского и Лиходеева.

Иначе обстоит дело с центральными персонажами романа. Непредсказуема в своем порыве милосердия Маргарита, озадачившая самого дьявола, невольно «уступившего» ей доброе дело /прощение Фриды/ и тем самым на мгновение будто бы подчинившегося Маргарите. Непредсказуем и вызволенный из дома скорби Мастер, к несчастью, сломанный, утративший интерес к творчеству и не принимающий советы дьявола, например, предложение «описать хотя бы Алоизия Могарыча».

Все это имеет прямое отношение к концепции человека как свободно проявляющей себя исторической личности. Кстати, та же концепция выявляется и в других произведениях Булгакова.

В «Пирамиде» использован характерный для Л. Леонова способ косвенного отражения действительности, воспринятый у великого предшественника Ф. Достоевского.

В центре произведения — история опального священника Матвея Лоскутова, который преследуется за веру, терпит нужду и лишения. Судьбы его близких: жены, дочери Дуни и сыновей Вадима и Егора — составляют центральный узел романа. Однако частная жизнь перерастает в судьбу народную, становится отправной точкой для рассмотрения ключевых вопросов ХХ века: веры и атеизма, гуманизма и тирании, будущего России и современной цивилизации.

Маленький «домик со ставнями» на кладбище, в котором обитает семейство Лоскутовых, оказывается на пересечении земных и космических конфликтов, становится местом противостояния добра и зла, надежды и отчаяния, страха и человеческой стойкости. Разрастающийся конфликт втягивает в свою орбиту Хозяина Кремля, посланца небес Ангела Дымкова, резидента дьявола на Руси Шатаницкого, деятелей культуры и искусства.

События романа формально прикреплены к 1940 году, но по сути охватывают весь ХХ век России с его социальными экспериментами, жестокими испытаниями, невосполнимыми утратами.

Жанр «Пирамиды» писатель определил как «роман-наваждение в трех частях» . По традиционной классификации он может быть обозначен как философско-социальный роман, вобравший в себя художественные новации ХХ века: мифологизм и поэтическую условность, углубленный психологизм и иронию, интеллектуальный подтекст и мистификацию происходящего.

С первых страниц романа открывается тема «размером в небо и емкостью эпилога к Апокалипсису» [9, 11]. Писатель стремится уточнить «трагедийную подоплеку и космические циклы Большого бытия…, чтобы примириться с неизбежностью утрат и разочарований…» [9, 11]. Эта тема, по признанию автора, позволит в финале «определиться на циферблате главного времени — откуда и куда мы теперь — …, раскроет логический финал человеческого мифа» [9, 20].

Тема «русской Атлантиды», то есть искупительной жертвы, призванной исчезнуть, оставив после себя поэтический миф, стала частью общей темы романа: судьбы человечества.

Сюжетная конструкция «Пирамиды» включает в себя три уровня: конкретно-исторический (семья Лоскутовых, Сорокин, Юлия и Дюрсо Бамбалски и др.), философско-научный (версия мирозданья, механика Вселенной) и мифологический (апокриф Еноха о размолвке Начал и генетическом противоречии человека). Соотнесенность их позволяет рассмотреть судьбу отдельного человека в широком контексте (от частной жизни до Космоса, от истоков земной цивилизации до ее катастрофы), увидеть в божественном творении средоточие борьбы Добра и Зла. Наличие трех планов дает возможность в пределах реалистического мышления совместить свободу условности с точной социально-психологической мотивировкой и исторической достоверностью. Леонов варьирует разные уровни сознания (начала 40-х годов, 70-е годы, последнее десятилетие ХХ века), окрашивает повествование горькой иронией и сарказмом.

«Пирамида» — роман еретический по сути. Но еретический не в узком специфическом смысле (как извращение христианских истин), а в широком общеупотребительном, которое Горький вкладывал в это понятие применительно к себе: строптивый, непокорный, недоверчивый к бытующему мнению, готовый проверить его правоту своим умом. В «Пирамиде» господствует взыскательная м ы с ль автора, которая стремится понять непознанное, проникнуть в сокрытое, преодолеть преграды, удерживающие ее от вхождения в сферу запретного. Мысль Леонова — не просто орудие или инструмент писательского интеллекта. Она — главный и всепроникающий герой романа, а все остальное как бы сопутствующий антураж и живописное оформление.

Дерзость романа в том, что в нем поставлена под сомнение перспективность замысла Творца: создание человека и признание его богоподобным. Интерпретируя древнее предание, автор допускает, что в споре о человеке дьявол способен побудить Творца смести людей с планеты их собственными руками, чтобы прекратить затянувшуюся тяжбу.

Писатель приводит в романе аргументацию, направленную на дискредитацию человека и попытку его идеализации. В «Пирамиде» человек испытывается на разрушение на пределе возможного. Притом участником испытания становится и автор, который подвергается искушению сил, враждебных человеку, втягивается в эксперимент и участвует в нем наравне с другими. Мысль автора, устремленная к поиску истины, не признает никаких ограничений и устоявшихся представлений, подходит в своем анализе к пределу доступного человеческому разумению и заглядывает в бездны, рождающие чувство безысходности и отчаяния.

Человек рассматривается как основная причина всех распрей на Земле и на Небесах. Мысль автора о том, что зло приходит не извне, что оно в нас самих и порождено несовершенством п р и р о д ы человека, развернута в романе многогранно и обстоятельно.

Дерзость романа и в том, что автор позволяет себе высказывать сомнения в истинности замысла Творца. Перед героями «Пирамиды» встает вопрос: «Что делать дальше? Можно ли существовать без Бога на земле?». Над этим вопросом задумывались многие философы, художники и приходили к мысли, что обезбоженное человечество опасно и непредсказуемо в своем развитии. Леонов видит спасение современников и потомков в нравственном поведении.

Есть ценные признания писателя о движении к этой теме и усложнении взгляда на нее: «В первой редакции я хотел ударить по атеистам, а замахнулся на Бога… В романе я привел читателя к цитадели на горе. Там Бог. Что делать? Надо штурмовать и идти с открытыми объятьями, потому что в детей не стреляют» [9,206]. Заметим противоречие: «штурмовать» — то есть требовать — и одновременно надеяться на милосердие: «в детей не стреляют». Отсюда столь осторожное обозначение жанра: «роман-наваждение»; это как бы извинение автора за свою дерзость, за то, что он позволил себе так думать и ставить столь опасные вопросы.

Авторское предисловие к роману корректирует жанровое определение, снимает сомнения писателя. Оно напоминает, что время, отпущенное человечеству для выбора пути, истекает. Перспектива цивилизации в нем определена жестко, без малейшего намека на ерничество, иронию или замаскированность. Во вступлении говорится «о нарастающей жути уходящего века» [9, 26 ] и «возрастном эпилоге человечества»[9,78]. Неумолимость этого процесса Леонов соотносит с космическими явлениями: «стареют и звезды»[9,184].

Авторское предисловие написано в самом конце (21 марта 1994 г.), когда текст романа уже три месяца находился в наборе. За два дня до подписания романа в печать (24. 03. 94), когда была готова и проверена корректура, автор представил данное предисловие. Оно являло собой итоговое резюме Леонова, взгляд на основную мысль романа после его завершения.

Домысливание будущего, основанное на разочаровании в человеке, вызвало упреки некоторых исследователей в отклонении автора от православного вероучения, породило споры. Однако решение этого вопроса требует предельной осторожности и ответственности. Необходим ювелирный подход специалистов, имеющих одновременно богословское и филологическое образование, способных совместить уважение к религиозным канонам и к художественному тексту. Поверхностный, и тем более пристрастный, подход способен лишь дискредитировать проблему, стать препятствием в объединении усилий леоноведов. Для объективного осмысления этого вопроса следует предварительно накопить общепризнанные представления по многим более общим аспектам романа. И на это потребуется не одно десятилетие.

Анализируя произведения Леонова и Булгакова мы пришли к выводу, что перед писателями стояла задача, с одной стороны, показать, что люди подошли к роковому рубежу и лишь на­пряжением всех сил они могут избежать краха, а с другой — дать представление о том, что буду­щее — слишком неопределенная категория, чтобы не оставить надежды.

При всей явной и вполне понятной разнице между художественным мышлением Л. Леонова и М Булгакова, нельзя не признать главного: оба художника воспринимали мир и человеческую судьбу в этом мире глубоко трагедий­но. Это два великих трагика-пророка в нашей литературе.

Заключение

Так при достижении поставленной цели в нашей работе: исследование характера религиозно – философских концепций, воплощенных в романах «Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Пирамида» Л.Леонова, мы выявили влияние традиционных(христианских) и нетрадиционных (еретических) источников на творчество М.Булгакова и Л.Леонова, показали философскоие концепции в контекстах романов «Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Пирамида» Л.Леонова, провели сравнительный анализ философско- религиозных проблем в творчестве этих писателей и мы можем сделать вывод о философско – религиозных идеях романов М.Булгакова и Л. Леонова и апокалипсическом восприятии мира писателями.

На страницах романов обсуждается важные и глубокие религиозно - фило­софские вопросы - о смысле жизни, об основных ценностях, о человеческой свободе.

Не однажды было отмечено, что эти произведения очень близки и актуальны для современного, понятливого читателя. Проблемы, поднятые в этих произведении не устарели, они актуальны сегодня, они будут актуальны всегда и раскрыты во всем блеске авторского мастерства. Они присутствуют в обрисовке каждого из центральных героев. Это попытка еще раз задуматься над вечными проблемами соот­ношения в этом мире добра и зла, насилия и милосердия, ненависти и любви, личной свободы и государственной власти.

Здесь мы встречаем глубокую веру в непреложные нрав­ственные законы.

Чрезвычайно привлекательна идея романа «Мастер и Маргарита» о высшем назначении искусства, призванного утвердить добро и проти­востоять злу. Своими романами авторы утверждает приоритет про­стых человеческих чувств над любой социальной иерархией. Писатели верят, что только опираясь на живое воплощение этих гуманистичес­ких понятий человечество может создать действительно справедливое общество.

Так М.Булгаков, вслед за И. Кантом писатель считает, что нравственный закон зак­лючен внутри человека и не должен зависеть от религиозного страха перед грядущим возмездием. И. Кант рассматривает добро как свой­ство, изначально присущее человеческой природе, как впрочем, и зло. Для того, чтобы человек состоялся как личность, то есть существо спо­собное воспринимать уважение к моральному закону, он должен раз­вить в себе доброе начало и подавить злое. И все здесь зависит от са­мого человека. Добро и зло у М. Булгакова творятся человеческими руками, а не богом или дьяволом.

«Открытость и замкнутость»- вот по М. Булгакову полосы добра и зла. Движение навстречу - сущность добра. Уход в себя, замкнутость - вот, что открывает дорогу злу. Уходя в себя, человек так или иначе вступает в контакт с дьяволом.

Борьба добра и зла в душе человека и в человеческой истории не так уж сама по себе удивительна и нова: от заповедей Моисея до на­ших дней эта проблема была и осталась главной на всех исторических путях и во всех человеческих судьбах.

Много лет прошло, а человечество все еще бьется над вечной про­блемой добра и зла. По-своему оно распутывает узлы, в которые на­крепко связаны эти ипостаси человеческой натуры. Его влекут к себе роковые связи добра и зла, их нерасторжимость и взаимозависимость. Вклад М. Булгакова в эту тему прослеживается буквально на каждой странице романа «Мастер и Маргарита».

Автор «Пирамиды» полагает, что паритет добра и зла, созданный Творцом, нарушен. Зло вытесняет добро и готово торжествовать свою победу. Человечество вместо нравственного совершенствования погружается в бездуховность и распущенность. Люди оказываются нестойкими к соблазнам, проявляют непомерные амбиции и потребности. Более того, Святая Русь, проходящая через страдания, очищение и возмездие за неисполненные надежды, может стать зеркалом процесса самоуничтожения цивилизации. Протяженность его может включать несколько столетий, но важно то, что он уже совершается на наших глазах.

Л. Леонову как художнику и мыслителю всегда были близки библейские тексты, не только канонические, но и апокрифические, — у него немало реминисценций из Ветхого и Нового Заветов, скрытых цитат, аллюзий, неожиданных отсылок, наме­ков, «ловушек» и т. п. К апокрифам же он относился с повышенным вниманием и огромным уважением: ведь они нередко дают в руки скрытые, утерянные, забытые, занесенные песком времени или искаженные недоброжелательством подробности, какие бесконечно важны и настолько драгоценны, что пренебрегать ими, по мнению писателя, никак нельзя. Если под этим углом перечитать леоновские произведения, начиная с ранних, а наше время подталкивает к такому перепрочтению, то можно увидеть, что экзистенциальные, эсхатологические и сугубо теологические проблемы, темы и мотивы были свойственны ему на протяжении всего творчества.

Л. Леонов писал роман-предуп­реждение, будучи уверенным, что еще более страшная, чем, может быть, окончательная Катастрофа уже вплотную придвинулась к человечеству. Он писал «Пирамиду», и его тревогу воспринимал как личное откровение, переданное ему через цепочку поколений.

И, наконец, что, может быть, самое главное, и у Булгакова, и у Л. Леонова весь видимый подразумеваемый мир опасно накренен в сторону всеобщей приближаю­щейся беды.

Роман Л. Леонова и М Булгакова мы можем воспринять как заклятье от беды, но Л. Леонов уже не питает никаких иллюзий относительно будущего. Все дело в том, что человечество давным-давно, а в наше время окончательно «преступило меру». Такое впечатление, что уже подъяты трубы Страшного Суда. По Л. Леонову, следующему за Енохом, отзвуки «мятежа» докатываются и до нашего времени — грозно, апокалипсически оживают в наши дни. Как бы ни относиться к этому сюжету», он живет в романе и предвещает вплотную приблизившиеся «сроки».

Во времена Еноха все же были еще «сроки» — и земные, и небесные.

Во времена «Пирамиды» Ангел уже отлетел от Земли. Сроки кончились. На часах Человечества — половина девятого вечера.

Противостояние добра и зла всегда вызывало интерес у людей. Эту проблему пытались осмыслить многие философы, деятели церкви, поэты и прозаики. Особый интерес данная проблема вызывала у человечества в переломные эпохи, когда происходила ломка старых устоев, законов и порядков, а также в годы кровавых войн, которые часто ассоциировались в сознании людей с картинами армагедона, нарисованными в Откровении святого Иоанна Богослова. Не стал исключением и ХХ век, породивший немало сложных и драматических явлений в духовных исканиях общества.

Список литературы

Источники

1.Библия – Международное Библейское общество, 1990.

2.История всемирной литературы. В 9-ти т.,Т.1 / Под ред. И.С.Брагинского, Н.И. Балашова, П.А.Гринцер.- М.: Наука,1983.- 583с.

3.Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т.– М.- Просвещение, 1987. -593с.

4.Философский энциклопедический словарь/Под ред. И. С. Аверинцева, Э.А.Араб – Оглы, Л.Ф.Ильичева и др..- 2-е изд.- М.:Сов.энциклопедия, 1989.- 815с.

5.Энциклопедия философской науки .В 3 т., М.: Просвещение,1999.

6.Булгаков М. Адам и Ева./ М.Булгаков Кабала святош. Роман, пьесы, либретто. – М.- Просвещение , 1991. –161с

7.Булгаков М.А. Избранная проза./ М.Булгаков – Фрунзе, 1988. – 763с.

8.Булгаков М. Мастер и Маргарита. // Булгаков М. Избранная проза. – Фрунзе, 1988. – 359с.

9. Леонов Л.М.Пирамида: Роман в 2 томах/ Л.И.Леонов - М.: Голос, 1994.

10.Бердяев Н.А. Творчество и объективация./ Н.А.Бердяев - Минск, 2000.-283с.

11.Бунин Н.А.. Великий дурман/ Н.А.Бунин - . М., 1997.- 113.с

12.Ильин И.А. Историческая судьба и будущее России. Т. 1./ И.А.Ильин - М., 1992.-246с.

13.Воронина В.С. Сис­тема неопределенностей в романе «Пирамида»/ В.С.Воронина -М.,1998 - 132с.

14.Грознова Н.А. Творчество Леонида Леонова и традиции русской классической литературы/Н.А.Грознова - Л.,1980 - 152с

15Лесскис Г. Последний роман Булгакова // Булгаков М. А. Собр. Соч. в 5-и т. Т. 5. Мастер и Маргарита; Письма. – М., 1990 –616с.

16.Книга для чтения по истории философии. В2 т. Т.1 -М.:Просвещение,1992.

17.Ковалев В.А.В ответе за будущее: Леонид Леонов. Исследования и материалы./ В.А.Ковалев - М.,1989.- 152с.

18.Ренан Э.Жизнь Иисуса /Э..Ренан - М.,1990- 261с.

19.Русская литература XX века: Очерки. Портреты. Эссе. В 2-х ч.- Ч.1/ Под ред. Ф.Ф. Кузнецова.: М.- Просвещение, 1991.- 351с.

20.Франк С.М. Свет во тьме. Опыт христианской этики и социальной

философии./ C.М.Франк - Париж, 1949. – 125с.

21.Булгакова, Е.С. Михаил Булгаков. Переписка по поводу пьесы Последние дни. //Вопросы литературы, - 1965-№3-С.51.

22.Галинская И. Ключи Даны! Шифры Михаила Булгакова // Булгаков М. Мастер и Маргарита. – М., 1989 – С. 287

23.Овчаренко О.Роман Леонида Леонова «Пирамида» и мировая литература /О.Овчаренко – М.:Бином-195с.

24.Паустовский К. Наедине с осенью./ К.Паустовский – М.: Просвещение, 1967. – 150с.

25.Вахитова Т.М.Поэтика Л.Леонова и художественная картина мира ХХ века / Русская литература - 2001-№4 – С.236

26.Бэлза И.Ф. Партитуры Михаила Булгакова // Вопросы литературы. – 1991. –№8- С.5

27.Зеркалов А. Лежащий во зле мир// Знание – сила – 1991- №5 – С.34- 40

28.Лакшин В. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Новый мир. – 1968. - № 6. С. 299.

29.Лобанов М. Бремя «Пирамиды»/ Молодая гвардия 1994- № 9- С.248

30.Любомудров А.М. Суд над творцом: «Пирамида» Л.Леонова в свете христианства /Русская литература- 1999-№4- С.68

31.Макарова Г. Откуда взялась банда Воланда // Молодая гвардия – 1995 -№7 – С.225

32.Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия./Б.В.Соколов – М.:Просвещение, 1997. – 393с.

33.Станкевича О.В.Мо­тив чуда в романе «Пирамида»/ О.В.Станкевич- М,2002- 151с.

34.Федоров В.С. По мудрым заветам предков: религиозно – философский феномен романа Л.Леонова «Пирамида»-//Русская литература – 2004 - №4 - С.46

35.Филатова А.И. «Ангел Дымков» / Русская литература -2000-№4-С34

36.Чеботарева 1974: Чеботарева, В. Л. К истории создания Белой гвардии//. Русская литература- 1974- № 4 – С.148-152.

37.Чудакова, М. К творческой биографии М. Булгакова 1916-1923 (по материалам архива писателя)//. Вопросы литературы - 1973-№7- 226с.

38.Шошин В.А. Михаил Булгаков в контексте XX в./ Русская литература 2001- №4- С.288

39.Куликова О.В. Особенности художественного осмысления философско – религиозной проблематики в современной прозе ( на материале русской и адыгских литератур).Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. – Майкоп, 1997.- 154с.

Ваши комментарии